Почему Гэмауге призывал обитателей стойбища не бояться фотографа, выяснилось позже, а пока женщины быстро вскипятили чайник, сварили свежего мяса и принялись потчевать гостей. Гэмауге рассказал о том, как на полярной станции зажгли электричество, новый, совершенно небывалый силы свет, заключенный в стеклянную бутылку. Гэмакэргын догадывался, что Гэмауге иногда для пущей важности привирает, говоря о всяческих чудесах на берегу, — но, как человек рассудительный и гостеприимный, делал вид, что верит каждому его слову, время от времени вставляя возглас удивления:

— Какомэй!

Гости поели, выпили весь чайник, и тут Гэмауге повел речь о том, за чем, собственно, и приехали в стойбище.

— Чукчи отныне, как и все жители большой общей земли, которая называется Советский Союз, являются равноправными гражданами трудового государства… — сказал Гэмауге и пространно, непонятно попытался объяснить, что это такое — государство, потом махнул рукой: — Словом, мы все как бы поселились в одной большой яранге или в одном стойбище. И все у нас стало общим, как и ваше оленье стадо…

— Постой-ка, — перебил его Гэмакэргын, — наше оленье стадо принадлежит только нашему стойбищу.

— Это верно, — сказал Гэмауге, — но в то же время и всем советским людям..

— Это как понимать? — засомневался Гэмакэргын. — Значит, каждый житель Уэлена может объявить себя хозяином нашего стада?

— Совершенно верно! — обрадовался Гэмауге догадливости своего тундрового родича.

— Ну, этому не бывать! — решительно возразил оленевод. — Что же, как захотят оленины, придут и съедят моих оленей?

— Это не совсем так, — после некоторого раздумья сказал Гэмауге. — Ведь и ты в свою очередь тоже являешься хозяином добычи уэленцев.

— Мне бы не хотелось этого, — скромно ответил Гэмакэргын. — Пусть каждый владеет своим и не зарится на чужое.

— Когда ты политически созреешь, — обещал Гэмауге, — тогда и поймешь. А теперь приготовься, сейчас этот человек снимет с тебя тень. Потом и с других взрослых.

«Снять тень» — теперь это выражение каждый понимает — значит, сфотографировать человека. А тогда это прозвучало зловеще, тем более что до стойбища доходили слухи, что кое-где богатые оленеводы, у которых отбирали стада, сопротивлялись с оружием в руках. Если с него, Гэмакэргына, хотят снять тень, то не иначе как из-за того, что он отказался признать хозяевами оленьего стада жителей прибрежного Уэлена.

— Погоди, — стараясь казаться спокойным, сказал Гэмакэргын. — Пусть сначала придут другие пастухи. Стадо принадлежит не мне одному, а всему стойбищу…

— Да ты не бойся! — весело и с усмешкой перебил его Гэмауге, — Мы со всех снимем тень, потому что все вы как граждане Советской страны должны иметь паспорта, а на паспорте должна быть приклеена твоя тень.

— А что это такое — паспорт? — на всякий случай спросил Гэмакэргын в слабой надежде, что Гэмауге снова примется пространно объяснять и это продлит последние мгновения жизни. А там, глядишь, кто-нибудь из старших пастухов придет.

— Паспорт — это такая книжечка, в которой начертано твое имя и к чему приклеена твоя тень, — важно сказал Гэмауге. — По такой бумаге всем будет ясно, что ты — гражданин Советского Союза.

— А что, слову не поверят, что я этот самый гражданин? — спросил Гэмакэргын. — Да и кто здесь в тундре будет смотреть бумагу, если грамотных у нас нет.

— Будут грамотные! — уверенно заявил Гэмауге и заторопил: Давай скорее, а то нам надо и остальных пастухов поймать и с них тоже снять тени.

Фотограф с вытекающими из ноздрей усиками готовил возле яранги свое «оружие». Сначала он установил треногу, крепко воткнув в подтаявший снег заостренные металлические наконечники, а потом достал из темного плотного мешка из нерпичьей кожи похожий на ружьецо аппарат, который и установил на треногу. В маленьком дуле сверкало стекло, но внутри была бесконечность тьмы, как ни вглядывайся. Фотограф взял довольно большой кусок черной материи, накинул себе на голову. Женщины и детишки с затаенным страхом наблюдали за приготовлениями фотографа, ловили каждое его движение, как он двигал маленькое застекленное дуло, нацеливая его на степу яранги.

А в яранге тем временем Гэмауге продолжал уговаривать оленевода.

— Ладно, — сделал вид, что согласился, Гэмакэргын. Пусть тень снимут с меня, а остальных пусть не трогают. Но мне надо соответственно одеться.

— Ну хорошо, одевайся, — сказал Гэмауге, — Только быстро! Времени мало! Погода портится, а без солнца снимать тень невозможно.

— Это верно, — поддакнул Гэмакэргын, — когда нет солнца, то и тени нет.

Жена подала ему белые камусовые штаны, белые торбаза, белую кухлянку, опушенную длинным белым волосом с шеи матерого быка-оленя. В глазах у женщины стояли слезы, но Гэмакэргын незаметно шепнул ей:

— Может, еще обойдется… Погляди, не идут ли наши?

На воле ослепительно сияло весеннее солнце, в подтаявшем мягком снегу тонули белые торбаза, оставляя глубокий синий след. Гэмакэргын зажмурился от яркого света и в эту минуту с особой, пронзительной силой подумал о бренности жизни, о ее хрупкости и вечности… Да, через мгновение его не станет, а вся эта красота останется и будет возобновляться каждую весну, возвещая о постоянном круговороте жизни. Сказывают, что жизнь человека, покинувшего этот мир, может повториться в другом человеке, в другом существе. И даже очень возможно, что еще в лучшем виде, с более счастливой судьбой. Но почему так не хочется повторяться в другом, даже в самом лучшем? Может быть, от того, что все-таки это будешь не ты, а кто-то иной, пусть и с твоей несчастной душой?

Фотограф, как и положено палачу, спокойно и бесстрастно стоял возле своего оружии, накрытого плотной черной материей. Гэмакэргын с неприязнью глянул на его острое, худое, покрытое коричневым тундровым загаром лицо и отвел взгляд: негоже готовящемуся к путешествию в вечность омрачать свои мысли. Гэмауге вышел из яранги и хлопотал вокруг, помогая фотографу выбрать лучшее место.

— Может, отойдем от стойбища? — робко предложил Гэмакэргын. Ему не хотелось, чтобы все это случилось на глазах детей и женщин.

— Нет, так не пойдет! — возразил фотограф, когда Гэмауге перевел ему слова обреченного. — Здесь хороший фон, а на снегу все может слиться… Пусть только уберут детишек, чтобы не мешали.

Гэмакэргын с благодарностью воспринял слова фотографа, если вообще можно испытывать какие-то благодарные чувства к собственному палачу. Детишек загнали в яранги, ушли и женщины.

Наконец фотограф нашел подходящее место у стены, попросив только отодвинуть к сторону нарту.

— Она мне будет мешать, — сказал он.

Гэмауге прислонил Гэмакэргына к стене, а сам отошел, пряча улыбку. Странный он парень. А не был таким еще совсем недавно, когда батрачил у большого байдарного хозяина, носил за ним рулевое весло и мечтал жениться на его племяннице.

Фотограф залез под черное покрывало. Прищурившись, Гэмакэргын глядел на него и думал, что парень с усиками, должно быть, не растерял окончательно остатки совести и, видимо, стесняется смотреть жертве в глаза. Тишина стояла над стойбищем. Лишь под ногами топчущегося фотографа слабо поскрипывал подтаявший снег да на глубины яранги доносились сдерживаемые стоны и всхлипы жены. По почему он так долго целится? Неужто в пяти шагах трудно попасть в человека? Или он непривычен? Гэмакэргын мог на большом расстоянии попасть в бегущего зайца из тугого лука, за две двадцатки шагов накинуть аркан на мчащегося оленя. Кому теперь нужны его ловкость и сила? Что ж фотограф так медлит?..

Гэмакэргын глубоко вздохнул и опустил веки, но тотчас услышал:

— Открой глаза!

Это крикнул из-под черного покрывала парень с усиками.

Гэмакэргын в испуге открыл глаза и уставился на черный, бездонный и зловеще поблескивающий глазок.

— Открой глаза шире!

И тут вдруг у Гэмакэргына мелькнула мысль: а что если ему убежать? Пока они погрузятся на нарты, пока поднимут собак, он успеет далеко уйти…