Подняв обе руки вверх, верховный жрец медленно опустил их в сторону хаты, которая должна была воспылать.
Вперед, прихрамывая, вышел старейший житель городища и племени дед Божко. В руках у него была плошка с молоком да окраец хлеба. Встав неподалеку от входа в избу, он попытался нагнуться, чтобы опустить снедь на землю, однако так и закляк на половине пути, а уже не такая верная рука едва не расплескала молоко из плошки. К нему подбежал малолетний правнук и, спасая положение, помог деду положить еду на землю, а после выпрямиться.
Откашлявшись после таких усилий, старик заговорил, глядя в зияющий черной дырой вход в жилище:
— Батюшка-хозяин Домовой, мля-мля-мля… — Дед был уже почти беззуб, а потому время от времени пришамкивал. — Просим выйти из жилища этого и найти себе другое.
Народ трижды вразнобой сказал:
— Просим… Просим… Просим…
И дружно при этом поклонился.
Так в их племени просили духа — защитника дома покинуть свое пристанище, поскольку жилищу суждено было сгореть в огне. А чтобы дух поскорее согласился выйти, ему подносили угощение.
— Выходи, батюшка, мля-мля-мля… Не томи! — снова заговорил дед Божко. — Нет у нас обиды на тебя за недогляд, кх-кх-кх… Потому как не твоя вина в той погибели…
Все замерли, напряженно глядя в сторону дома.
Вдруг откуда-то сверху, с крыши, сорвалась подхваченная порывом ветра соломинка и, кружась, полетела от дома. Сей знак был встречен людом всеобщим одобрением и воспринят как исход духа из обреченной избы.
— Ну вот, давно бы так! — одобрительно крякнул дед и, проковыляв к толпе, присоединился к соплеменникам.
Младшие жрецы Миролюб и Горазд, зайдя с двух сторон хаты с небольшими глиняными горшками, в которых тлели угли, окунули в них пучки соломы и, вынув уже пылающими, поднесли к обложенному снопами жилищу.
Получив свободу, огонь побежал, понесся по стеблям соломенным, по прутам сухим так споро, словно боялся, что кто-то отнимет у него добычу. И через несколько мгновений яркий Огнич мертвой хваткой уже вцепился в высушенные временем бревна избы. Затрещало, задымило старое жилище…
Люд стоял, словно парализованный этим огненным зрелищем. Никто и слова не сказал, не охнул, не вскрикнул. Хотя, по обычаю прадавнему, самое время было оплакать уходящих соплеменников прощальной песней. Но все, даже самые жалостливые из плакальщиц, стояли словно зачарованные, затаив дыхание.
Чеслав, увлеченный пожарищем, не сразу почувствовал, как чья-то рука схватила его за плечо и сжимает все сильнее и сильнее, впивается в плоть. И только когда уж совсем невмоготу стало, он заметил, что это Кудряш с каменным лицом стоит рядом и смотрит на то, как горит хата его родимая, а вместе с ней и вся его семья…
Дом горел быстро, и пламя бушевало яростно, неистово, с завыванием, словно Огонь Сварожич спешил как можно быстрее уничтожить то, что притаилось в оскверненном жилище.
Из оцепенения народ вышел, лишь когда внезапно, взметнув в небо вихрь искр, рухнули подточенные огнем стены, погребая под собой умерших. Только тогда лесной люд смог наконец-то вздохнуть полной грудью: заплакали навзрыд, заголосили женщины, зашептали прощальные напутствия уходящим в селение предков мужчины, закричали испуганно дети. И только Кудряш, лишь вздрогнув в момент обрушения дома, остался безмолвен.
А огонь пожирал и пожирал все, до чего мог добраться: деревянные бревна, убранство, утварь, тела усопших и, как надеялся племенной люд, вместе со всем этим — Зло, которое коварно прокралось в их селение. Пожирал ненасытно и алчно, оставляя на месте дома лишь черное пепелище.
От сгоревшей избы, ставшей погребальным кострищем, расходились молча. Впечатленные увиденным и услышанным, шли готовиться к поминальной тризне.
И только Кривая Леда, известная в городище сплетница и говорунья, воспользовавшись сходом людей, в который раз звучно живописала то, как она нашла усопших в доме.
— Ой, а я-то, я-то… зашла да как погляжу… Ой-ей-ей! Чур, меня храни! Чур! А они все как есть неживые лежат… Ой, что тут со мной сделалось! Ой! — долетали до Чеслава отрывки ее рассказа.
Болеслава, опасаясь за рассудок Кудряша, постаралась поскорее увести его от сгоревшей избы. Чеслава же задержали мужи, расспрашивая о подробностях похода и о новостях из дальнего городища его родичей по материнской линии. Рассказывая, Чеслав вдруг почувствовал на себе чей-то пристальный взгляд. Словно кто жег его глазами. Посмотрев в ту сторону, откуда взгляд учуял, юноша успел заметить, как отвела свои очи Зоряна.
Зоряна… Хотя в их городище было немало видных девок, Зоряна среди всех была самой заметной. Она была дочерью главы другого рода, живущего в городище, — Зимобора. Многие парни в округе пытались добиться ее внимания и расположения, а она сохла по нему, и Чеслав знал это. Юноша чувствовал некоторую вину перед девушкой, потому как было время, когда он дарил Зоряну своим вниманием и, наверное, подал надежду на то, что однажды она станет его суженой. Хотя обещаний таких на словах и не давал. Возможно, так бы и случилось, не обнаружь он случайно в лесу городище Буревоя и не заприметь там дочь его Неждану. И не было теперь в его сердце места для другой.
— А-а, вернулся, злодеюшка! — неожиданно визгливо прозвучало совсем рядом с Чеславом.
Юноша еще не успел повернуть голову в сторону, откуда раздался окрик, а уже знал, кто почтил его своим вниманием. Так и было: одной рукой опираясь на клюку, а второй подбоченясь, около него стояла Кривая Леда. Ее зрячий глаз так и впился в парня, словно репей. Второе око еще в молодости ей в жестокой драке повредила соперница, с которой неугомонная Леда, известная своим скверным характером и любовью к чужим тайнам, что-то не поделила. Вот с тех самых пор и прозвали ее Кривой Ледой.
— Вернулся, — ответил старухе Чеслав, зная наперед, что теперь от нее быстро отделаться будет трудно.
У старой Леды на него был зуб, и, судя по всему, орудие это всегда было готово настигнуть молодого охотника.
Дело в том, что в силу своего неимоверного любопытства Кривая Леда стала невольной свидетельницей гибели отца Чеслава. И хотя самого убийцу она не видела, он, злодей, считая иначе, хотел укоротить бабке век, дабы не выдала его. Чеслав же, когда стал искать убийцу отца и брата, придумал использовать старуху для поимки злодея. Придумка сработала как нельзя лучше, и убийца был найден. Старуха при этом осталась цела и невредима, вот только страху натерпелась немало.
После того как Чеслав в такой способ спас старухе жизнь, защитив ее от убийцы, в Кривой Леде стали бороться два чувства: не слишком большая, но все же благодарность за спасение и незаживающая обида на то, как жестоко ее использовали. И чувства эти не просто боролись в ней, но и активно выплескивались наружу.
Теперь Леда считала своим долгом ставить Чеслава в известность обо всех происшествиях в округе, о которых ей невесть откуда становилось известно. Делала она это из каких-то личных соображений — возможно, опасаясь новых неприятностей и видя в юноше заступника, ведь из-за своего любопытства уже не раз попадала в неприятные ситуации. Но такова уж была ее склочная натура.
Но прежде чем рассказать Чеславу новости, старая лиса каждый раз считала нужным напомнить о нанесенных ей обидах, мстя за то, как непочтительно и грубо он повел себя с ней. Как видно, пережитые испытания были незабываемыми, а потому и шипела старуха на парня до сих пор. Но делала это Леда скорее по привычке, чем от настоящей злости. Ведь те события сделали ее известной даже за их округой. К ее болтовне, россказням и байкам стали относиться гораздо внимательнее, охотнее их слушать. А ей только того и надо было.
— Глаза б мои тебя не видели, уши не слышали! Чтоб тобой Леший подавился! Измыватель бессердечный! Извести хотел меня, сиротинушку! — искусно заламывая руки, притворно заголосила Леда.
— И тебе долгой жизни, бабка! — благодушно пожелал Чеслав и даже улыбнулся скандалистке.
