— Что стряслось-то с ними? — донесся до него осипший от переживаний, с трудом узнаваемый голос друга.

Чеслав замер и положил хлеб на место.

— Отчего их не стало? — вновь послышалось из угла. — Ты ведь затем до зари со двора подался?

Чеслав подошел ближе и увидел, что Кудряш лежит с открытыми глазами и не мигая смотрит в потолок.

«Да он, получается, и не спал вовсе. Вон лицом бел весь… А глаза-то, глаза! Словно и не его вовсе!»

— Ты был там? — шевельнулись губы друга.

— Был…

Чеслав больше всего опасался, что Кудряш начнет расспрашивать об увиденном в доме.

— Колобор запрет наложил входить туда… Огнем Сварожичем очиститься меня заставил… — Молодой охотник говорил осторожно, боясь словом своим неловким еще больше растревожить кровоточащую рану друга. Но правду не утаишь. — Говорит… говорит, пошесть сразила их…

— Отчего же их-то?

Голос Кудряша едва можно было различить, а потому непонятно было, кого он спрашивает — себя или Чеслава.

— Оченята попродирали уже, соколики? — прервал разговор певучий женский голос.

Парни и не заметили, как в дом вошла Болеслава.

— Вот, молочком парным вас сейчас напою.

И она принялась разливать молоко из горшка по глиняным крынкам.

Чеслав про себя поблагодарил Болеславу, что появилась так кстати, прервав их тяжкий разговор с Кудряшом. Он бы и рад был утешить друга, да чем?

Поставив две крынки, полные еще теплого молока, на стол, Болеслава отломила несколько ломтей хлеба и положила их рядом. А ко всему этому достала горшок с весенним медом и, сунув в него ложку, поставила между ними.

— Вот, побалуйтесь! — с любовью позвала она парней к столу.

Чеслав, проснувшийся давно и успевший уже порядком набегаться и проголодаться, без уговоров присел к угощению, на место, где когда-то сидел его отец. Но теперь он, Чеслав, был главой дома, а потому и место во главе стола было его. Взяв один из кусков хлеба, он щедро обмакнул его в мед и бросил в очаг — пусть предки разделят с ними эту трапезу.

Кудряш же не двинулся с места.

— Дитятко, ты чего? — участливо спросила Болеслава.

— Нет охоты, тетенька… Ком у меня в горле… — отвернулся к стене Кудряш, пряча глаза.

Болеслава с пониманием покачала головой и, смахнув набежавшую слезу, слабо возразила:

— Охлянешь ведь!

Возле дома раздался шум быстрых шагов, и почти сразу порог переступил дядька Сбыслав.

— Здравия дому вашему, духу Домовому и вам, хозяевам-родичам! — приложил он руку к груди, приветствуя присутствующих.

— И тебе, Сбыславушка, здравия! — ответила за всех хозяйка, так как Чеслав с набитым ртом смог только кивнуть.

Болеслава поспешила вытереть рушником и без того чистую лавку для уважаемого гостя.

— Присаживайся к столу. Чем богаты… Попотчуйся молочком да медком, — придвинула ближе к гостю угощение хозяйка.

— Благодарствую сердечно, не голоден я. — Сбыслав за стол садиться не стал и смущенно переступил с ноги на ногу. Видно, что-то тревожило его, а оттого лишало обычной уверенности. — Да вот зашел Кудряша повидать. Знал, что здесь застану… Да и где ж еще?

Кудряш даже не пошевелился, хотя речь шла именно о нем. Болеслава выразительными жестами да лицом показала гостю, что «тяжко, мол, парню».

— Да и я не с радостными вестями, — пробормотал хмуро Сбыслав и, передумав, все же примостился с краю лавки.

Болеслава и Чеслав, который тут же забыл о еде, прикипели к гостю взглядами, ожидая, что он скажет.

— Да и какие уж тут… радости, когда смерть в селении кровь нашу губит? — с большой озабоченностью и оттого, наверное, с неменьшей тяжестью развел руками глава селения. — Волхв Колобор у богов о погибели внезапной спрашивал. Скверная болячка сразила их — таков ответ Великих. — Помолчав, почтенный муж обратился к неподвижному Кудряшу и говорил, что камни неподъемные ворочал, вздыхая и с трудом подбирая слова: — Твоих-то, Кудряш, обрядить следовало бы… Думали о том, как сопроводить их к предкам. Да тут случай особый… Волхв говорит, что пошесть та заразной может быть. А потому, поразмыслив да с Колобором посоветовавшись, мы решили, что кострищем им погребальным ваша хата станет.

Это известие заставило Кудряша привскочить на лежаке. Он резко поднялся, но вынужден был сесть, потому как почувствовал, что стены перед глазами заходили ходуном.

Отроки споро носили солому, сухие прутья да поленья, обкладывая дом со всех сторон, — так, как обычно сооружают погребальное кострище.

Бабы да девки руками прикрывали рты, сдерживая рвущиеся наружу рыдания, рукавами сорочек да краями платков утирали глаза, из которых то и дело росились слезы. Понурые мужики да парни лишь тяжело вздыхали и качали головами. Обычно неугомонная детвора, жмущаяся к матерям, и та притихла. Все жители городища, от мала до велика, собрались у хаты семьи Кудряша.

На лицах людей блуждали растерянность и любопытство, смешанное с немалым испугом. Внезапная и непонятная смерть целого семейства соплеменников взбудоражила их, лишила покоя. Конечно, и раньше случалось, что смерть забирала сразу нескольких соплеменников, и даже семьями. Но никогда еще не бывало такого, чтобы умерших не возлагали на погребальный костер, а им становился их родной дом.

Да и не жгли никогда в их селении жилища. Бывало, конечно, что по недосмотру или от неосторожности загоралась хата от очага и не успевали вовремя погасить пожарище, а так, чтобы сами жгли, — не было такого. Сжигали ведь не просто стены-бревна да утварь. Для лесного племени дом был что живой. И деревья для его постройки выбирались тщательно: не скрипучие, ибо в них плачет душа замученного человека, и не засохшие на корню, так как сил жизненных нет в них, а значит, и живущие в таком доме болеть станут. Дом для люда лесного был их связью с предыдущими поколениями. Здесь они рождались, росли, здесь многие и испускали последний вздох.

Кудряш, стоявший в толпе возле Чеслава и Болеславы, был сам не свой. Он то отрешенно глядел в одну сторону — вход в свою избу, будто ожидая, что вот-вот оттуда должен появиться кто-то из домочадцев, то начинал нервно вертеть головой, без умолку говорить и даже шутить. Только шутки эти были невеселые, и смеялся над ними он один.

Болеслава, переживая, чтобы парень часом умом не тронулся, успокаивала его, но Кудряш, замолкая на какое-то время, начинал снова:

— Не будет теперь матушка моя ни свет ни заря селение наше будить, что дуда, своим голоском зычным. Уснула родительница… тяжким сном. Ой, крепко спит, да и не похрапывает, родимая.

— Кудряша, ты б не говорил так, — уговаривал его Чеслав, словно больного ребятенка.

Кудряш на те уговоры обессиленно опускал голову, а после, помолчав какое-то время, снова вскидывал и продолжал свое:

— Да не выть же мне здесь, что бабе! А так говорю, говорю — и все ж легче мне.

И его губы растягивала горькая улыбка.

К избе в сопровождении помощников Миролюба и Горазда подошел волхв Колобор. Теперь на нем было уже убранство для торжественных церемоний — белые длинные одежды, расшитые знаками Даждьбога Солнца.

С появлением верховного жреца и так немногословная толпа люда вовсе смолкла. Колобор же, неспешно оглядев живых, перевел взор на последнее пристанище мертвых.

— Как дерево из семечка зарождается, а после усыхает, так и мы приходим на землю-матушку Макошь Великую и уходим в селение к праотцам нашим. Каждому свой срок отмерян… — зазвучал его размеренный голос над собравшимися, даря им крупицы врачующего успокоения и придавая торжественности и значимости таинству перехода их родичей в мир иной. — Так и семья Горши и Исты с сынами младшими уйдет сегодня. Неурочно уйдут для нас, соплеменников их и родичей, но не для тех, кому ведомо о жизнях наших больше… — Колобор поднял глаза к дневному светилу и с тяжким вздохом опустил их на толпу. — Страшная пошесть сразила и забрала кровников наших. И ведомо, что пошесть та и другим живущим опасна. Великие отвели беду ту большую от остальных, а гниль скверная довольствовалась малой данью. И потому, чтоб дань та и осталась малой, дом их пусть станет кострищем священным. А Огонь Сварожич пусть переправит усопших к предкам, а заодно очистит пламенем своим это место среди городища нашего.