При этом он уверяет, что люди, которые высказывали претензии, были не акционерами, а членами комитета сотрудников. И поэтому их пи в коей мере не касалось, как он управляет своими компаниями.

«Мы работали по двум основным направлениям. В промышленный сектор входили мои текстильные концерны. А в другой сектор — развлекательный — принадлежащая нам гостиница, мой музей и моя коллекция. Я приобрел большую часть моей коллекции до 1973 года, главным образом между 1961 и 1969 годами. Неприятности у нашей компании, как, впрочем, и у многих других, начались в 1974 году. Но эти две вещи никак не были связаны друг с другом».

Но профсоюзы и французские судебные власти утверждают обратное и склонны полагать, что оба эти явления непосредственно связаны между собой. Они неоднократно заявляли о наличии документальных доказательств того, что деньги на коллекцию автомобилей братья брали отнюдь не из собственного кармана.

И снова Фриц возражает: «Судебные эксперты посчитали, что музей стоит двадцать шесть миллионов франков, из которых я лично заплатил только 845 тысяч. Это не только явная глупость, но и совершенно не соответствует действительности. Я могу доказать, что заплатил десять миллионов франков из моих собственных средств».

Но тут же он подстраховывается, добавляя: «А остальные шестнадцать миллионов были внесены в виде инвестиций компанией „ХКС“ в полном соответствии с законом и уставом компании».

Все эти капиталовложения, и в частности счет за реставрацию машин на 1,2 миллиона франков, оплаченный «ХКС», были списаны Шлумпфом как расходы на рекламу всей промышленной группы компаний.

«Одна страница в „Пари матч“ стоит сто тысяч франков в неделю. Но давать такую рекламу один раз бесполезно. Рекламу надо повторять. Чтобы информация дошла до покупателей, ее надо раз за разом вдалбливать в их головы. Так что можно считать, что на эти 1,2 миллиона франков мы купили место для рекламы в двенадцати выпусках „Пари матч“. А если при этом вспомнить, что мой музей посетило около миллиона туристов, то вы поймете, что эффект от такой рекламы был просто потрясающим».

Кроме того, он полагает, что раз они с братом являлись единоличными владельцами своих компаний, то вообще не может идти речи о том, что они злоупотребляли их средствами.

Однако безотносительно к этому он вполне отдает себе отчет что только швейцарские паспорта спасли их от еще больших неприятностей.

«К счастью, у меня было двойное гражданство. Мой отец был швейцарцем, и поэтому я оказался швейцарцем и французом одновременно. Это пришлось очень кстати».

Это действительно большая удача, потому что швейцарские власти обычно крайне неохотно выдают своих граждан французским властям. Но особенно повезло братьям в том, что их швейцарский паспорт давал им определенные права и привилегии, которые не предоставляются французским гражданам. Например такие, как счета во швейцарском банке и не подлежащие налогообложению доходы от акций иностранных компаний. Фриц намекает, что эти доходы ему удалось утаить от французского правосудия.

«Да, у нас достаточно денег на безбедную жизнь. Именно это и не дает покоя кое-кому во Франции. У нас еще осталось на что жить, а им бы хотелось, чтобы мы пошли по миру».

Отнюдь не желая такой участи, Фриц большую часть своего времени проводит за разработкой планов по возвращению своей коллекции.

«Я привязан к ней всей душой. Я сильно скучаю по ней. Этот музей создавался не для грабителей. А те, кто сейчас им владеет, самые настоящие грабители».

Он не только сражается, с французскими властями во французских судах, но и пытается добиться правосудия через европейский комитет по защите прав человека. Он платит бешеные деньги своим адвокатам.

«Да, они мне дорого обходятся, На меня работают тринадцать юристов. На те деньги, что я потратил на адвокатов, я мог бы купить себе виллу. Прекрасную виллу на Ривьере».

А что, если в один прекрасный день суд вынесет решение в его пользу?

«Я им всем дам пинка под зад», — от души обещает Фриц.

Правда, скорей всего ему придется оставить музей в Мюлузе.

«Перевести такой музей куда-нибудь еще было бы очень трудно. Придется оставить его там, В память о моей матери».

Лозанна, Швейцария.

Вторник, 10 июня 1980 года.

Раннее утро.

На виллу «Ла Жантильомьер»20 спешно прибыл полицейский патруль.

Осматривая гараж, полицейские заметили, что капот стоявшего там «ягуара» еще горячий. Не просто теплый, а горячий. На машине в эту ночь кто-то очень долго и быстро ездил.

На самой вилле все было тихо.

Горничная пустила их в дом.

Они бросились наверх.

В прихожей лежала собака, принадлежавшая хозяевам. Она была мертва. Ее отравили.

В спальне они обнаружили и владельца виллы. Он тоже был мертв. Типичное самоубийство — отравление цианистым калием. Рядом с его телом лежала записка, в которой он просил своих друзей простить его.

Казалось бы, все ясно.

Но…

Этим же утром, еще до того как лозаннская полиция прибыла на виллу «Ла Жантильомьер», в полицейском участке в Каннах раздался анонимный телефонный звонок. Полицию вызывали в номер, который некая женщина снимала на верхнем этаже Гранд-отеля.

На входной двери стояло несколько замков, но ни один из них не был заперт.

В спальне они обнаружили владелицу квартиры. Типичное самоубийство — отравление цианистым калием. Рядом с ее телом лежала изорванная на клочки записка: «Фло, любовь моя, я хочу дать тебе последний совет, потому что я люблю тебя. Вскрой эти два пакета и проглоти четыре капсулы. Они действуют очень быстро, и вскоре ты сможешь соединиться со мной».

Далее в записке говорилось: если она останется жить, то ее ждут позор и бесчестье.

«Многие годы я пытался привести в порядок мои финансовые дела, но все напрасно».

Подпись гласила: «Я буду любить тебя до моего последнего вздоха. Твой Эли».

На первый взгляд все это кажется иоторией, достойной Ромео и Джульетты.

Но первый взгляд бывает весьма обманчивым.

Эли Пинкас был образованным человеком и владел по меньшей мере пятью языками — французским, английским, немецким, итальянским и болгарским.

В одежде он предпочитал традиционный консервативный стиль.

Его редеющие темные волосы только начинали седеть. Он был среднего телосложения, но некоторые части его тела (особенно руки и лоб) казались непропорционально большими.

Он родился в 1920 году, а в 1941, когда ему был двадцать один год, его семья бежала из Болгарии в Швейцарию и обосновалась в Лозанне, где он вскоре получил диплом химика. Последующие тридцать девять лет он был преуспевающим и респектабельным бизнесменом. Таких, как он, такие же серьезные бизнесмены обычно с удовольствием приглашают в советы директоров своих компаний. В числе прочих ему, например, было сделано предложение от лица весьма и весьма респектабельного и консервативного «Банк Вадуаз де Креди». Резиденция Пинкаса имела подобающее название — «Дворянская усадьба». Там он проводил все свободное время, выращивая розы в своем саду. Его личный доход составлял около двух-трех миллионов швейцарских франков в год. Это где-то между миллионом фунтов и миллионом долларов. Итак, он был богат. Но он этого не афишировал. Он ни в чем не проявлял экстравагантности. Разве что в пристрастии к машинам марки «ягуар». Их у него было несколько штук.

Несколько странным, пожалуй, казалось лишь то, что даже с близкими людьми он не допускал настоящей близости. Он всегда был как бы сам по себе. Впрочем, в быту он держался достаточно дружелюбно, и никому в то время не приходило в голову задумываться о странностях его характера. Все считали, что он просто такой человек. Очень замкнутый человек. Застенчивый. Немного скрытный.

Его деловые интересы были весьма широки, но так или иначе имели отношение к его основной специальности — к химии. Его компания называлась «Соксил» и его большой, хорошо охраняемый и оборудованный по последнему слову техники завод в Лозанне работал по трем главным направлениям.