«Теперь у меня было два варианта оценки: восемьдесят пять тысяч фунтов и 110 тысяч фунтов. Естественно, мы выбрали второй вариант. Но в памяти людей осталась та первая цифра 125 тысяч, которыми мне потом всегда тыкали в лицо. Меня упрекали, почему я держал эту цифру в секрете. Я пытался объяснить, что в действительности это не было настоящей оценкой, потому что оценщик предупредил, что не сможет продать его по такой цене. Но мало кто этому поверил, и многие сколотили себе на этом деле политический капиталец. И все равно, когда вы спрашиваете меня, не осталось ли у меня чувства обиды, я отвечаю „нет“. Но я совершенно уверен, что огромное большинство простых людей, с которыми я никогда не имел никаких дел, благодаря усилиям прессы стали думать, что в нашем обществе что-то устроено неправильно, если оно позволяет таким людям, как я, продолжать вести образ жизни богатого человека».

Средства массовой информации уделяли и продолжают уделять ему так много внимания (лишним свидетельством чему служит включение рассказа о нем в нашу книгу), главным образом, из-за неслыханного размера его личного банкротства. Когда разоряется компания и теряет пару сотен миллионов, никто не видит в этом ничего особенного. Но когда такую огромную сумму теряет частный предприниматель — это сенсация. «Человек, который должен сто миллионов фунтов» — такой заголовок вынесла на первую полосу одна из ведущих газет. Правда, вскоре ее основная конкурентка с легким сердцем процитировала одного из официальных получателей: «Это самое обычное банкротство, только с большим количеством нулей».

И даже когда все дело уже было предано забвению, когда газеты занялись новыми сенсациями и история банкротства Стерна стала предметом для серьезных исследований, в упоминаниях о ней все-таки проскальзывает некоторый оттенок недоброжелательности. Это не злопыхательство. Это больше похоже на что-то вроде зависти. Вот как, к примеру, писал бывший сотрудник «Санди таймс» Стивен Эйрис: «В деле Стерна больше всего угнетает, что у нас один закон существует для богатых и хорошо осведомленных и совсем другой — для бедных и запутавшихся. Но наибольшее осуждение вызывает тот факт, что Стерн намеренно и цинично использовал в корыстных целях то, что для других, более щепетильных, людей было бы личной трагедией».

То; что закон бывает разным для богатых и бедных, — это почти наверняка соответствует действительности. Так устроена жизнь. Впрочем, никто и не говорит, что так и должно быть и что ничего не нужно менять. Но тот факт, что Стерн смог защитить свои личные интересы, пользуясь законодательством существующей системы, еще не повод подвергать его столь уничтожающей критике. Равно как и то, что у него волею судеб оказался богатый отец, готовый прийти ему на помощь в трудную минуту. Вдобавок Стерн утверждает; что все его действия для сохранения своего привычного уровня жизни были осуществлены с ведома и одобрения ликвидаторов, которые, разумеется, не позволили бы ему продолжать в том же духе, не будь все его шаги с самого начала совершенно открытыми и законными. И рассуждения о том, что он якобы намеренно и цинично воспользовался ситуацией в корыстных целях, едва ли можно рассматривать как серьезный аргумент. Скорей это напоминает ситуацию с лисой и виноградом. То, что он сделал, он сделал в рамках закона, чему порукой было участие в деле юристов, банков, судов и других организаций, включая столь известного и уважаемого человека, как сэр Кеннет Корк.

Я бы не хотел, чтобы это было воспринято как речь в защиту Стерна или кого-то другого.

— Пусть каждый, кто замешан в этом деле, защищает себя сам, если ему на самом деле требуется защита.

Да, Стерн сделал для своей защиты все, что дозволял закон.

Но многие забывают, что по крайней мере в одном аспекте он сделал то, чего не делал до него ни один банкрот. Он выпил свою горькую чашу до дна.

Вот что говорит по этому поводу Корк: «Я обнаружил, что Стерн был готов честно сотрудничать. Но к нему от носились как к закоренелому жулику и пройдохе. Ведь все другие мелкие банки и торговцы недвижимостью имели компании с ограниченной ответственностью, под которые они не давали никаких гарантий. И поэтому они не могли стать персональными банкротами и никогда не подвергались публичной обструкции. Их ответственность была ограничена. А как таким людям выпутаться из долгов, когда все кредиторы начинают требовать свои деньги назад? Вилли так не поступал. Он давал гарантии под все свои долги. И вот его объявили банкротом, потому что он оказался единственным, кто не спрятался за ограниченную ответственность. А все набросились на него, как будто он попытался увильнуть от уплаты долгов».

В дополнение к вполне естественному унижению человека, чье грязное белье перемывается на глазах у всех, Стерн был почти на семь лет отстранен от коммерческой деятельности — что-то вроде тюремного заключения для предпринимателя.

«Временами я даже думал, что настоящее краткосрочное тюремное заключение было бы для меня более приемлемым, чем такое, на первый взгляд формальное, но, по сути, очень чувствительное ограничение моей личной свободы. Собственно, для бизнесмена это и было равносильно тюремному заключению».

Все те годы он подрабатывал в качестве консультанта.

«Это не самый приятный способ зарабатывать на жизнь, потому что люди, которые пользуются вашими услугами, воображают, что делают вам большое одолжение. Часто они наобещают с три короба, скажут, спасибо большое, мы с вами обязательно свяжемся, и потом навсегда пропадают. Даже когда они вам и дают работу, они это делают, как бы говоря: в вашем положении мы оказываем вам большую услугу. Все это не очень-то помогает сохранить самоуважение».

В конце 1982 года он обратился в суд с ходатайством снять с него статус банкрота. Но один из его бывших кредиторов все еще не мог примириться со своими потерями и выставил свои возражения. То, что могло бы стать формальной судебной процедурой, превратилось в долгую и дорогостоящую тяжбу.

«Ко мне отнеслись как к человеку, который просто хочет удовлетворить свое личное самолюбие. Никого не интересовало, что я хотел бы сам зарабатывать на жизнь, а не получать подарки и одолжения от моей семьи».

Судебное разбирательство и последующие апелляции тянулись почти целый год, пока его ходатайство не было наконец удовлетворено. Но в решении суда содержалась оговорка, что оно вступает в силу лишь через тридцать месяцев. Как выразился судья, он хотел убедиться в том, что Стерн сделал из случившегося надлежащие выводы.

В сентябре 1985 года Стерн снова получил право заниматься коммерческой деятельностью. Он вернулся в бизнес, понемногу участвуя в разных деловых операциях.

Но теперь все было уже не так, как прежде.

Многое изменилось за это время в мире финансов и в торговле недвижимостью. Изменился и сам Уильям Стерн.

Он стал старше и мудрей. И, может быть, даже более философски настроенным. То, что случилось, осталось в прошлом. Он не держит обиды ни на кого, разве что за исключением прессы. Но в глубине души, оглядываясь после всех этих лет на происшедшее, он признает, что у него все-таки было одно небольшое разочарование.

В 1974 году был момент, когда Кеннет Корк (а значит, через его посредство и «Бэнк оф Ингленд») дал ему пенять, что, ввиду абсолютной безупречности его компании в финансовых вопросах, есть возможность избежать всех неприятностей, связанных с личным банкротством.

«Меня никогда не тревожили из отдела по борьбе с финансовыми нарушениями или из других подобных учреждений. Моя компания никогда ни в чем не подозревалась, и против нее не выдвигалось никаких обвинений. И я думаю, что, если меня могли не доводить до личного банкротства в то время, когда я был нужен кредиторам, меня могли бы избавить от него и тогда, когда надобность во мне отпала».

Он пожимает плечами.

«Можно сказать иначе. Если мне суждено было стать личным банкротом, то это должно было произойти еще в 1975 году».