Я подозвал хозяина и спросил счет. Он разменял мне одну из моих гиней. Наблюдавшие за мной соседи снова заулыбались мне. Я ответил. им тем же и, вылетев пулей из таверны, сразу постарался затеряться в густой толпе, сгорая от страстного желания поскорее нагромоздить между мною, Мунли и Тодбори возможно больше горных кряжей и дел, которые принесут мне угрюмое забвение. Из — за высокого ящика, на котором сидел слепой мальчик с болезненным, изуродованным лицом, я оглянулся на оставшуюся позади таверну. Мальчик держал в руках мешок и собирал в него доброхотные даяния в пользу девушки, игравшей на каком — то небольшом струнном инструменте, звуки которого тонули в сутолоке, не доходя до середины улицы. Мальчик почувствовал мое присутствие, наклонился вперед и, медленно двигая рукой книзу, наткнулся пальцами на мою щеку. В том состоянии рассеянности, в каком я находился, я ощутил только его безыскусственную признательность и мое собственное удовлетворение от того, что я, хотя бы косвенно, все — таки облегчил его одиночество. Кивнул я и девушке, которая тревожно поглядела, все ли в порядке с ее дружком или братишкой. К ней я тоже почувствовал прилив истинно братской нежности. Над головой мальчика качалась огромная эмблема ростовщика, отлитая из блестящей бронзы. Один из посетителей таверны, вышедший под навес «Флага» посмотреть, куда я девался, недоуменно покачал головой и вернулся в таверну. Я опустил несколько мелких монет в мешок, который мальчик держал в руках, и пошел своей дорогой.

Прямо за углом, на сквере, по — видимому крупнейшем в Тодбори, шла погрузка багажа в почтовую карету. В карете уже сидело несколько пассажиров. Двое других собирались забраться в нее. Вид крупных ретивых коней, перебирающих ногами по скользкому булыжнику, задержал меня на несколько мгновений. И тотчас я подошел к вознице.

— Куда путь держишь, дружище?

— На Север.

— Далеко ли?

— Нет, недалеко. В Уэнлэйк.

— Где это?

— Миль двадцать отсюда. Уэнлэйк — прехорошенький городок.

— Есть свободные места?

— Одно осталось.

— Сколько стоит проезд?

— Билеты продаются вон там: видите, маленькое окошечко, из которого высунулась голова старичка, он еще, видите, машет рукой ребенку. Только вам придется поторопиться — Возница уже отвернулся было и вдруг снова обратился ко мне:

— Багаж есть?

— Нет. Я без багажа.

— Вот это дело! А то у нас перегрузка. Занимайте свои места, прошу!

Я заплатил за билет и получил его. Забрался в карету. Мое место оказалось между двумя мужчинами: одним — высоким и мрачным, в касторовой шляпе и другим — сухощавым, со впалыми щеками и, по — видимому, весельчаком. По углам сидели какие — то женщины, непрерывно смотревшие на улицу. Я упорно старался не слишком вникать в создавшееся положение. Ведь я поступил правильно. Этой мыслью я старался занять свой ум и даже губы, облекая ее в слова, пока сухопарый господин не устремил на меня пристальный взгляд. Я чувствовал, что до отказа полон сомнений, колебаний и сожалений, которые — дай я им только волю — могли бы то гнать меня вперед, то отбрасывать назад. В это мгновение мне казалось мудрым всякое решение, благодаря которому увеличивалось бы расстояние между мной и южным склоном Артурова Венца. Ведь щупальцы жалости, щупальцы рока, от которого я жаждал уйти, протянулись бы ко мне теперь особенно свирепо. Если бы я пошел на Север пешком, как задумал первоначально, то мысли мои, воздействуя на мускулы, мучительно повлекли бы мои ноги на Запад, к Мунли. В скорой же почтовой карете, куда меня втиснули вместе с неизвестными мне чужаками, которые еще меньше знали обо мне, чем я сам о себе, мой образ действий уже был предопределен помимо моей воли. Стоило мне только забраться в карету — и вопроса о моем возвращении в Мунли уж как будто и не бывало! Мне предстояло спокойно и без оглядки вернуться в свою горную могилу.

Поездка началась. Худощавый, жизнерадостный мужчина, сидевший бок о бок со мной, был в восторге от того, что хоть один из его соседей меньше походит на близнеца смерти, чем джентльмен в касторовой шляпе. Этот говорун мог бы своей болтовней создать для меня противоядие, всасывать в себя рассеянный свет моих размышлений. Женщины, занимавшие угловые места, взвесили меня на своих весах и далее как будто обрадовались, что могут поглядывать на меня свысока. Мой костюм особенно содействовал упрочению их презрительного отношения ко мне. Будь здесь в карете зерно, птицы, убоявшись такого пугала, не посмели бы его тронуть — так, вероятно, думали они. Сухопарый сосед мой уже начал рассказывать о своей юности и о процветании, охватившем этот район с появлением рудников и металлургических заводов. Он — купец, торговец скобяными товарами; мунлийские литейщики, сообщил он мне, к тому времени, когда его торговая фирма закончит кампанию по сбыту их продукции, уже приобретут мировую славу. Я сказал ему, что счастлив слышать это. В то же время мне вспомнилось, что и Джон Саймон литейщик. В моей памяти всплыли его глаза, горящие страстью, — в ту пору, когда на клочке коричневой земли, примыкающем к домику Кэтрин Брайер, он пытался во всех подробностях и наглядно рассказать мне о своей профессии, а я, полулежа, приподнявшись на локтях и прислушиваясь к доносившемуся из глубины сада монотонному пению Дэви, дивился тому, что он растрачивает на такие вещи свою страсть, свои речи.

— И прекрасные же горы здесь! — сказал торговец скобяными товарами. — Люблю низкие, спокойные горы! А те, что севернее, высокие, изломанные, вызывают во мне отвращение. Что — то слишком уж много в них величия, знаете ли! А вот эти круглые небольшие предгорья как раз по моему вкусу. Прямо будто рукой человеческой сделаны…

— А я люблю всякие горы.

— Даже высокие, мрачные, суровые?

— Величина меня не пугает, — ответил я, поглядывая на высокую тулью касторовой шляпы моего молчаливого соседа.

— Значит, отсутствие городских удобств не волнует вас?

— Нисколько. Я живу в горной глуши, где козлы недовольно ворчат на нас, если мы ведем себя слишком по- человечески.

— Мне думается, что осенние краски в этом году богаче, чем за многие прошлые годы. С этим вы согласны, сэр?

— Меня это радует. Хотя я не очень — то люблю осень как время года. Уж очень настойчиво она призывает соблюдать тишину и держать язык за зубами. И все же приятно видеть какое — то разнообразие в жизни растений, даже когда они оголяются.

— У вас меткий глаз, сэр. Смею ли я спросить, чем вы изволите заниматься?

— В данный момент слушаю вас и стараюсь сам хранить молчание. Продолжайте, сэр, высказывать свои ценные суждения. Мне редко выпадает счастье беседовать с настоящим путешественником.

— Благодарю вас, очень вам признателен. Что за удовольствие проехаться в карете общего пользования, не рискуя, что тебя обязательно окрестят пустомелей!

Он украдкой взглянул на обладателя касторовой шляпы и перешел на шепот.

— Откровенно говоря, сэр, у меня здесь было довольно- таки печальное дело.

Мой собеседник посмотрел на меня, подняв брови кверху и вобрав внутрь губы.

— Кто — нибудь умер?

— Еще хуже. Из — за забастовки и угрозы бунта доставка фасонного чугунного литья, на котором мы специализировались в наших отношениях с заводами Пенбори, почти совершенно прекратилась. Наши заказы этим заводам, конечно, не так велики, как те, которые они могли бы получить от правительства его величества, но, по — моему, если рассматривать вопрос в плане отдаленного будущего, то именно предметы мирного обихода способны поддержать торговлю нашей страны. Бунты, потрясения и кровопролития имеют только ограниченную продолжительность на этом свете, домашняя же утварь вечна. Внешняя форма ее может подвергаться изменениям, но принципы ее бессмертны.

— Вы так полагаете?

— Всенепременно. Но, благодарение богу, мистер Пенбори может опять облегченно вздохнуть. Вы, верно, слышали, что двое из вожаков приговорены к смерти?

— Да, я слышал об этом.