Мы ждали, чтоб он продолжал. Губы старика, обхватившие мундштук, так нарочито громко чмокали, точно он хотел этим изолировать себя от нас. Г нет тишины уже начал утомлять его, и я, чтобы помочь ему, принялся постукивать носком сапога по грубой резьбе, которой была покрыта толстая ножка стоявшего поблизости табурета.

— Все нынешнее утро, — продолжал Эдди, — я ходил взад и вперед по главной улице. Никто мне не мешал. Всю первую половину для я провел, как на поле брани — я был удручен, страшно удручен и носился по улицам, как собака. Я никогда раньше не видел столько трупов — целые горы…

— Какое это ужасное зрелище, — сказал Джон Саймон, — но есть люди, которым оно доставляет удовольствие. Некоторые даже находят в нем какую — то особую прелесть, утешительную прелесть, иначе они не стали бы затрачивать столько усилий на его организацию.

При этом голос его звучал менее слышно, чем шепот, он был чуть погромче дыхания. Все существо Джона Саймона представляло собой в ту минуту какое — то мучительное сплетение мысли и чувства.

— Я видел Плиммона, — сказал Эдди. — Он был счастлив. Улыбался. В особенности, когда мимо тащили труп Уилфи Баньона, чтобы бросить его в общую кучу. Зубы у него, у этого Плиммона, белые, как снег.

— До сих пор? — спросил старик, и мне от души захотелось, чтобы весь разговор этих покинутых и отчаявшихся людей соскользнул в спокойную заводь безобидной сплетни о любых пустяках, начиная хотя бы с плиммо- новских зубов.

— Он мужчина видный, ничего не скажешь, — произнес я. — Именно такими изображают богов на картинках, только у него более деловой, энергичный вид.

— У них вся семья такая, — с удовольствием произнес старик, кивнув мне и осклабившись.

Он, как и я, почувствовал облегчение от возможности хоть немного отдохнуть, не говорить о людях, павших по ту сторону горы, на тихих грязных улочках, не говорить о том, что еще предстоит сделать для Вразумительного объяснения событий.

— Они как беременная женщина! — продолжал старик. — Они все пухнут, эти Плиммоны. Поле сражений для них — как хлеб для нас. Они все жрут и пухнут.

— Пыжатся, как лягушки, — добавил Джон Саймон. — Попыжатся и лопнут с натуги.

— В таких заводях, Джон Саймон, учение и жратва — всегда лучшего качества. Зачем же им делать глупость и лопаться? Ты, может, и лопнешь. А им на кой это?

В дверь постучали.

— Здесь есть друг, который хочет повидать Джона Саймона Адамса, — послышался голос хозяйки. — Это Бенни Корниш, мой племянник из Уэстли.

— Сними засов с двери, Эдди.

Бенни Корниш оказался молодым плосколицым парнем с темными глазами и обезьяньей манерой расширять и пристально устремлять их на собеседника при разговоре. Кожа на шее у него непрерывно двигалась в такт с каким — то непроизвольным подергиванием, скрытым под шарфом из грубой серой фланели.

— Здорово, дед! — произнес парень, обращаясь к старику, сидевшему в углу.

— Здорово, Бенни Корниш! Как поживает твоя мать, а моя дочь Луиза Корниш?

— Когда я видел ее в последний раз, она была здорова.

Мне понравилась грубоватая вежливость, с какой эти двое разговаривали друг с другом. Какое — то ощущение уверенности чувствовалось за обстоятельной полнотой их вопросов и ответов.

— Когда ты видел мать в последний раз?

— Позавчера.

— Где же ты пропадал, Бенни Корниш, если тебя два дня не было дома?

— В штабе.

— В штабе? — в голосе старика послышалось ворчливое недоумение. — Что еще за штаб? Что это за место для такого молокососа, как ты?

— В штабе отряда Западных долин. Ты, конечно, слышал об этом отряде, дедушка. Мы готовы к выступлению.

— Сиди — ка Ты лучше дома и думай о своей матери, ради всего святого! Эта грызня — дело взрослых мужчин. К тому же мать твоя уже несколько месяцев больна. Что это происходит, черт возьми! Куда девался покой? В мои молодые годы, если человеку не нравилось какое — нибудь место, он просто переселялся в другое и там устраивался. А теперь! Какой бы ветер ни подул, в нем слышится вой тревоги. Где тот покой, который я знавал когда — то?

В голосе старика и во всей его повадке было что — то глубоко искреннее, какое — то подлинное смятение, требующее немедленного ответа, и мне очень захотелось усесться рядышком с ним и потолковать по этому поводу. Но юный Корниш направился прямо ко мне и неумелым, хотя и торжественным жестом поднес к своему виску руку, салютуя по — военному.

— Я прибыл для разговора с Джоном Саймоном Адамсом, — сказал он. — С вождем людей Северо — Восточных долин. Вы Джон Саймон Адамс?

— Нет, милый. Я тут пятая спица в колеснице. Вон тот человек, который тебе нужен, он сидит под лампой.

— В чем дело, Бенни? — спросил Джон Саймон.

— Меня прислал Джереми Лонгридж, вожак нашего Юго — Западного района. У меня послание к вам от него.

— Очень хорошо, что Джереми дал знать о себе. Легко ли ты добрался сюда? Что ты видел по пути? Проходил ли через Мунли? Как обстоят там дела? Что они там делали, когда ты проходил мимо них?

Джон Саймон снова расстроился и дрожал, как утром, когда он пришел в сознание. Он схватил юношу за руку.

— Что они сделали с убитыми, Бенни?

— Не знаю, — ответил Корниш.

Он вырвал руку у Джона Саймона и отступил назад. Ему стало явно не по себе от мучительной боли, которая, он чувствовал, волнами исходила от сердца и мозга Джона Саймона.

— Я йе шел через Мунли. Не такой я дурак. Я старался держаться боковых горных тропок. Два солдата выследили меня почти у самой вершины Артурова Венца. Они гнались за мной и раз даже выстрелили вслед. Но я бежал быстрее зайца. —

— Молодчина, парень, молодчина! — вырвалось у старика. Как бы разговаривая со своей трубкой, он весело хихикал и нервно поглаживал край своего стула. — Ребенком и я был такой же, точно такой же. Как олень, как олененок.

— Так что же Джереми Лонгридж велел передать мне?. — спросил Джон Саймон медленно и с расстановкой, будто ему совершенно безразлично, что он услышит в ответ.

— Он велел передать, что после сегодняшней победы Плиммона военное положение будет введено во всей округе; и что если мы еще раз потерпим поражение, то это уже будет навеки. Еще он сказал, что если опыт нынешнего утра ничему не научил вас, то самое лучшее, что вы можете сделать, это уехать в Америку, гДе есть достаточно пустого пространства для пустых голов, или же явиться к Плиммону с веревкой в руке и тем самым избавить его от труда покупать ее для вас.

— И все это Джереми велел передать мне?

— Это его точные слова. Я затвердил их, как стихи.

— Верю тебе. Он всегда был какой — то ожесточенный, этот Джереми. Следовало ему явиться, когда дан был сигнал. Следовало ему присоединить свои тысячи к нашим. Может быть, все было бы иначе, может быть, это была бы последняя унция, которая склоняет чашу весов. Как бы он ни относился к моему предложению, он обязан был сдержать слово и явиться на сборный пункт. Тогда никому не пришлось бы умирать, никому, никому!

— Да не изво'ди ты себя, — сказал я, взяв Джона Саймона за руку и стараясь снова усадить его на стул. — Горнозаводчики жаждут крови, это входит в их программу. Плиммону нужна кровь. Это его метод. А ты оказался так глуп, что преподнес ему готовенькую дичь и даже избавил его от необходимости рыскать за ней по лесу. Вот и все.

— И совсем не все. По этому поводу еще черт его знает сколько можно сказать. И я желаю это выслушать. Так что же, Бенни, еще велел мне передать Джереми?

— Он сказал, что если наука пошла вам впрок, то мы действительно можем произвести еще одну попытку, новую попытку. Мы, в наших Западных районах, готовы пойти на это. Если вы хотите встретиться с Джереми, приходите завтра в таверну «Листья после дождя». Эйбель проводит вас к нему.

Джон Саймон не стал отвечать сразу. Доложив руки перед собой на стол, он оперся о них головой, которая свесилась так низко, что он губами стал перебирать сухие крошки, оставшиеся на столе от последней трапезы.