— Старик, который много лет держал эту таверну — незадолго до его смерти я стал его помощником, — был замечательный и опытный книголюб. Собиранием книг он даже навлек на себя всякие подозрения. Так как он только подавал посетителям пиво, а с богом и законом не имел ничего общего, его ославили якобинцем. Дела велись в те дни в грандиозных масштабах. В какой — нибудь час вся продукция железных рудников раскупалась до последней унции — надо же было питать войну с Францией! Так вот, какие — то тупоголовые тодборийские молодчики, распухшие от преданности церкви и королю, налетели на таверну и разнесли ее — по крайней мере, все ее оборудование — в пух и прах. В другой заезд они сожгли часть здания. Взгляни туда, на деревянную обшивку справа от тебя. Нет, чуть повыше. Видишь это черное, обугленное пятно?

— Вижу. И все это только потому, что старик читал книги о разуме?

— Именно поэтому.

— Значит, я был умнее, чем казалось, когда остановился на музыке и странствиях? Что же случилось со стариком?

— Когда пожар разгорелся по — настоящему, они бросили его в обмороке на полу — пусть, мол, изжарится. Я поспешил как раз вовремя и спас его. Я, совсем еще ребенок, и сам стал беглецом. В той части Кента, где я жил, люди понемножку голодали, а понемножку пускали красного петуха — надо ж было сделать помещиков малость посговорчивее. Но пожары не напугали их. Феникс перед ними был щенком. За каждый спаленный стог они сжигали по две наших хижины. Местные отряды иоменов, добровольной помещичьей кавалерии, крепкие как на подбор молодые конники, охотились за нами из любви к искусству. Я до сих пор слышу запах оврагов, в которых мне приходилось скрываться по нескольку дней. Меня обнаружил поп, когда я, пробираясь на Запад, выкарабкался из топи в поисках чего — нибудь съестного. Он выдал меня и еще несколько человек, которые бежали вместе со мной. Поп этот заявил, что мы, без всякого сомнения, кончим в аду. Я ему ответил, что после болот и продолжительного лицезрения его физиономии даже ад покажется нам счастьем. Меня не повесили и не сослали. Для этого, сказали мне, я еще слишком молод. Зато юным бандитам приказали выпороть меня в селе вблизи Рочестера да и еще несколько лишних плетей всыпать в честь великого освобедителя Питта, присутствовавшего при порке. После этого меня отпустили с угрозами и издевками. Желаешь полюбоваться на следы? Они хоть и побледнели, но очень интересны.

— Нет, не желаю.

— В одно прекрасное воскресное утро, стоя в толпе подле мунлийской деревни, я не мог удержаться и рассказал о себе старику Бернсу, содержателю «Листьев», и он предложил мне работать в трактире. После его смерти я стал хозяином таверны. По временам здесь живется мирно и ладно, но никогда я не мог отделаться от воспоминаний о тех оврагах и о той вонючей, заплесневелой воде. И нисколько не переменились мои чувства к людям, которым любо ощущать под сапогом человечину и которые за лишнюю пару теплого белья в наши долгие зимы готовы прозаложить свои души. Если когда — нибудь Джон Саймон Адамс приступит к крупным и открытым действиям, чтобы показать, что и он ненавидит этих людей, я его поддержу. А не хочешь ли ты, арфист, почитать что- нибудь из книг, которые имеются у меня здесь?

— Нет, спасибо, Эйбель. Я человек простецкий, я хочу жить, хотя не боюсь и смерти. Но ни жизни, ни смерти не хочу портить излишними размышлениями. Лучше уйти скромненько, без шумихи.

— Желаю тебе удачи, но вряд ли тебя оставят в покое и позволят поступить по — своему.

— А я удеру от них. Известно ли тебе, где Джон Саймон?

— Мне известно многое. Джон Саймон — в Уэстли.

— А знаешь ли ты, что в погоню за ним был послан убийца?

— И это я слышал. Знаю даже, что убийца не дошел до убийства.

— Верно. Не дошел. Что ты думаешь о Джоне Саймоне, Эйбель?

— А то, что, если бы он захотел, я отдал бы ему все, что у меня есть. Но это ясно и без слов. Вот только родиться бы ему под более счастливой звездой!

— Под более счастливой звездой?

— Есть люди, рожденные для тревог, потому что душа их не может оставаться спокойной в присутствии зла или неправды. Другие отродясь не знают покоя, потому что они вечно опаздывают туда, где их ждет положенная им доля любви и удовлетворения. Горе человеку, если он отмечен и тем и другим тавром. В жизни Джона Саймона я не вижу ничего отрадного. А должен же человек получить свою меру радости, в каком бы веке он ни жил, как бы ни бедствовал.

— А что ты думаешь насчет Пенбори?

— Ричард — нынешний Пенбори — мягкотелый субъект.

— Мягкотелый? Какими же мерками вы пользуетесь в этих краях, Эйбель?

— Джон, его отец, — вот кто создал пенборовскую империю. Он изъездил всю Европу и собственную страну, пока наконец не убедился, что нигде нет плавильных печей, более мощных и более продуктивных, чем у него. Видел ты шесть высоченных труб, окрашивающих небо багрянцем по ночам, когда открываются заслонки плавильных печей? Это первенцы здешних мест. Эти заводы давали самое чистое железо в мире. Ну и крепкий же был человек этот Джон Пенбори! Не то, чтобы он стремился к конфликтам. Но он недостаточно далеко ушел от своей собственной природы, чтобы понять разницу между миром и войной. Он решил оставить по себе след, пусть глубокий и кровавый, но не утруждал свой мозг мыслями о народе, чьей кровью этот след был пропитан. Он рассматривал Мунли как нечто, рожденное в его собственной голове. Он ни в чем не сомневался, уродства его не трогали, и в этом смысле он был, вероятно, счастливым человеком. Затяжную войну с Францией он расценивал только как добрый случай, ниспосланный богом для того, чтобы он, Пенбори, мог закладывать все новые и новые плавильные печи — пока не станет владельцем самых крупных железоделательных предприятий в мире. Я никогда не знал другого такого человека, моральный мир которого кончался бы так близко от кончиков его пальцев. Когда он состарился и хватка его поослабла, я встретил его однажды воскресным утром на главной улице Мунли. Как вкопанный останавливался он на каждом шагу, удивленно разглядывая отдельных прохожих, будто до него впервые в жизни дошло, что есть еще на земле какие — то неизвестные ему человеческие существа. Джон Пенбори пытался даже ввести в обращение свою собственную валюгу, что помогло бы ему заморозить значительные денежные средства и направить жизнь Мунли по любому предначертанному им руслу. От этой попытки он отказался только после того, как правительство в [Лондоне пригрозило, что лишит его заказов на железо, если он не станет пай — мальчиком и не начнет по — прежнему приобретать звонкую монету из кассы государственного казначейства. Вот это был настоящий Цезарь!

— А сын не такой?

— Еще юношей Ричарда отправили во Францию, с тем чтобы он внимательно присмотрелся к некоторым металлургическим предприятиям Тулузы — города на юге страны. А Ричард вместо этого тратил время на писание картин, даже на поэтические забавы и, как говорят, дружил там с некоторыми последователями Руссо. Слышал о таком? Руссо учил в поисках свободы экспериментировать так же смело, как Пенбори производит свои опыты выдувания шлака из железной руды. Ричард вернулся с чувством неприязни к родному поселку и с намерением начисто отказаться от всех наследственных благ. Вернувшись, он в первую же ночь познакомил отца со своими взглядами, и старик до полусмерти избил его. Больше отец и сын никогда не разговаривали друг с другом. Однако Ричард подчинился воле старика и взял в свои руки отцовское дело. Но и по сей день он не на своем месте. Зато дочка его — вылитая копия старого Джона. Она еще молода, и в моменты слабости и раскаяния отец внушает ей, что за красотой и миром на з<емле необходимо гнаться, даже рискуя, что число людей, приветствующих тебя при встрече, посокра- тится. Но ты посмотри на ее фигуру, арфист, посмотри в ее глаза, когда она глядит на Мунли и на его жителей! В ней нет ни капли нежности. Она готова поглотить целую _ф когорту любовников и недругов, только бы насытить свою волю к власти. Ричард скоро изойдет от нытья и доведет себя до паралича или смерти. Она же выйдет замуж за Радклиффа или за кого — нибудь другого, кто так же, как и она, свободен от хныканья и мудрствований ее старика отца.