— Э, брось! — беспечно отмахнулся Салыр. — Не на битву едем. Как говорят, не позвали — не суйся, зовут — не отказывайся… Сеидкул-бай, уж на что спесивый, сам пожаловал на той приглашать. Лутчеки у него до сих пор на службе, хоть и тайно. Защитить сумеет гостей в случае чего. А не поедем — обидится, дружба врозь… А дружбу с такими, как Сеидкул, терять не годится, сам понимаешь.

Одели промолчал. А тем временем Тувак-сердар отдавал распоряжения от имени самого вожака: двух верблюдов навьючить подарками, а в сопровождение — всего лишь троих джигитов, чтобы люди видели: не знает страха перед врагами «лев Кизылкумов».

Дорогих гостей встретили за много верст до Ковчуна. Десяток всадников, наряженных в праздничные халаты, лисьи малахаи, на конях, с лентами в гривах, гарцевали на дороге и почтительно расступились перед Салыром и его людьми, пристроившись позади их небольшого каравана. Вот и кишлак. Свадебный той в разгаре. Сам хозяин, Сеидкул-бай, в воротах своего просторного двора. Коней Салыра и Тувака берут под уздцы молчаливые джигиты, помогают всадникам спешиться. В наступившей тишине звучат взаимные приветствия, расспросы о здоровье. Салыр и Сеидкул заключают друг друга в объятия. Гостей ведут к дому в дальнем конце двора. Высокий дом, просторный: прихожая, гостиная, в глубине еще несколько комнат. А на крыше навалены сухие ветви саксаула и черкеза. В гостиной по всему полу кошмы, расшитые цветами, алыми и голубыми, бархатные подушки там и тут. Салыр с Туваком, за ними Сеидкул-бай, двое его родственников, разулись у порога, расселись на паласах. Мигом возле каждого появились бордовые чайники с горячим чаем. Не успели гости наполнить пиалы, как появились касы с шир-чаем — чаем на молоке, с бараньим жиром, перцем и солью, потом пельмени под сметаной и сливками, дальше катлаклы-нан — лепешки из тонких промасленных слоев теста, горячие и ароматные, только из тамдыра… Потекла неторопливая беседа. Когда были опорожнены пузатые чайника, двое слуг внесли громадное блюдо с пловом.

— Берекелла! Во имя господа! — возгласил Сеидкул-бай. — Поверь, дорогой Салыр-сердар, мы искренне рады видеть тебя здесь, у себя, в день торжества!

— Мы тоже рады душевно, — с учтивостью ответил Салыр, — воздать честь твоему дому. Пусть в нем один той следует за другим. И всякий раз мы будем готовы вас навестить.

— Да будет так! — хозяин молитвенно возвел глаза к небу, поднял руки. — Аллах да услышит слова твои!

После этого он первым взял чурек, разломил, обратился к сидящим:

— Угощайтесь! А сперва вознесем молитву всевышнему.

Оба гостя и хозяин, глядя в пол, забормотали: «Бисмиллахи р-рахмани р-рахим… Во имя аллаха милостивого, милосердного…» Затем все потянулись к ломтям чурека и блюду с пловом. Воцарилась тишина, только слышалось приглушенное чавканье.

Хозяин и Салыр за время угощения перебросились несколькими фразами, а Тувак почти ни слова не проронил, как приехал. То ли утомился за дорогу, то ли чувствовал недомогание. Сидел молча, опустив голову.

— Хей, Тувак-сердар! — окликнул его один из родственников хозяина, вытирая сальные пальцы о сачак. — Видать, не по сердцу тебе угощение! На тое нельзя не отведать плову. Съешь, сколько можешь. На меня не гляди, я-то уже сыт по горло. А если на душе кручина, забудь! Сейчас бахши пригласим, взвеселим сердца.

Тут все поглядели на Тувака, и вновь воцарилась тишина.

— Верно, — помедлив, пряча глаза от сотрапезников, отозвался он. — Той — дело доброе, святое. Гуляй, сколько душа желает, только бы творец от смерти уберег…

Неуместным прозвучало слово «смерть» в празднично убранной комнате, за обильным угощением. Как сказал Махтум-кули: «Смеяться неприлично, придя на поминанье». Точно так же на празднестве: о смерти заводить речь совсем не подобает. То, что не к месту произнес Тувак, запало, однако, в душу каждого из сидящих за сачаком. Люди примолкли, насупились. Все — кроме одного Салыра.

— Ох, дорогой Сеидкул, — довольно проговорил он, откидываясь на подушки, — угостил так, что лучше некуда! Если ты не против, давай послушаем бахши на вольном воздухе.

Хозяин согласился, все один за другим вышли из комнаты. Во дворе и на прилежащих улицах пиршество было в полном разгаре. Дымились казаны, далеко разносился говор и смех многих десятков людей, которые кучками сидели прямо на земле, на кошмах, вокруг котлов с похлебкой, подносов с пловом. Кое-где уж звенели дутары, заливались на высоких нотах дудки — туйдуки, гнусаво пели скрипки — кеманчи, ухали бубны. В двух концах двора пели бахши, явно состязаясь в силе голоса и затейливых руладах.

Стало смеркаться, в прозрачном мартовском воздухе повеяло прохладой, звезды высыпали на темно-фиолетовом небе. Ярче запылали костры. В юртах и мазанках зажглись светильники.

Сеидкул-бай вместе с Салыром и Туваком обошли двор, послушали обоих бахши, посидели у костра, где, окруженный слушателями, слепой дервиш нараспев читал дестаны, по горсти монет кинули ему в тыквенную чашку. Совсем стемнело, но на широком дворе было светло, точно днем. А скоро еще и полный месяц взошел, молочным светом залив высокие дувалы, крыши мазанок и юрт. Дул ветер, и холод пробирал до костей. Оба гостя и хозяин поспешили вернуться в дом, где посреди гостиной уже пылала железная печь и светила керосиновая лампа, укрепленная на колышке. Снова появились чайники, потом касы с шурпой из курицы. Сеидкул-бай и Салыр непринужденно беседовали. Тувак по-прежнему выглядел понурым, каким-то встревоженным. Но теперь он знал, что своим видом обращает на себя внимание собеседников, и потому старался казаться таким же, как обычно. Вставлял свои замечания в разговор Сеидкула с Салыром, отвечал на вопросы, порой даже шутил.

Не догадывался Салыр — ведь чужая душа потемки, — о чем думал, что переживал в эти минуты его сподвижник, которого он принял и приблизил к себе так доверчиво и безоглядно. А началось это не сегодня — сразу же после того дня, как пришел Тувак-сердар к передовым постам салырова стана. Пришел он, не задумываясь, не заглядывая в будущее. Один остался, негде голову преклонить. В стычке с людьми вот этого же Салыра всех своих джигитов растерял. А здесь принимают, и даже с почетом… Удачлив, значит, Салыр-мерген, такой же, в сущности, калтаман, как и сам Тувак. И даже почет оказывает, великодушного разыгрывает.

Искра ненависти вспыхнула в озлобленной душе Тувака, щуплого телом, невзрачного лицом, — вспыхнула и погасла. От искры затлел, задымился, пламенем занялся темный, путаный клубок зависти, жадности, обиды, неутоленного властолюбия. Салыру все удается, что ни задумает. А он, Тувак… Разве не мог бы стать вот таким же «волком пустыни», «львом Кизылкумов?» Мог бы. И станет непременно! Только…

Только для этого нужно поскорее убрать удачливого соперника.

Так постепенно распаляя воображение своими же собственными вымыслами, уверяя себя, что Салыр лицемерит, когда воздает ему почести, представляя себя — в недалеком будущем — единовластным хозяином на караванных путях правобережья Аму, Тувак в душе сделался лютым врагом своего покровителя. И твердо решил, страшной клятвою поклялся самому себе: собственной рукой убить Салыра, как только представится удобный случай. Чтоб никакого риска, и самому ноги унести. Или он не Тувак-сердар! Ну, а дальше… еще услышат люди это имя.

Часа два сидели гости и хозяин в теплой, светлой гостиной. Джигиты Салыра после обильного угощения устроились на ночлег в прихожей, один бодрствовал, как было заведено, то и дело с карабином выходил наружу.

— Душно что-то, — пожаловался Сеидкул-бай. — Выйду на воздух, извините, дорогие гости…

Салыр, с пиалой в руке, рассеянно кивнул. Усталость его сморила, сон смежил веки. Тувак не шевельнулся, будто и не слыхал. Сеидкул-бай тяжело поднялся и вышел. Сквозь наплывающую дрему Салыр успел подметить: что-то тихо сделалось во дворе. Должно быть, уже поздно, люди притомились, разбрелись. Он откинулся на подушки, слабеющей рукою пошарил под паласом возле стены. Карабин на месте, там, где положил еще засветло.