В городе Мельбурне на небольшой верфи, принадлежащей капиталисту — выходцу из Галиции, проработал Ефимов целых шесть лет. Как только до него докатилась весть о Февральской революции в России — заспешил домой. Но дорога-то дальняя! Лишь в середине 1918 года удалось Ефимову пробраться в нейтральную Швецию, оттуда еще через полгода в «независимую» буржуазную Латвию, которая все-таки поддерживала кое-какие сношения с Советскою Россией. Из Петрограда в январе девятнадцатого был он направлен в распоряжение ЦК партии. В те дни красные войска окончательно вышибли злосчастную «оренбургскую пробку», путь в Советский Туркестан был открыт. Туда, на Туркестанский фронт, возглавляемый Михаилом Фрунзе, в Турккомиссию ВЦИКа и Совнаркома РСФСР, председателем которой был стойкий ленинец Шалва Элиава, — кстати, знавший Ефимова еще по пятому году, — требовались работники, испытанные партийцы. Так и очутился Владимир Александрович сперва в Самаре, в агитпропе Туркфронта, затем в Оренбурге, наконец в Ташкенте. Когда пала эмирская Бухара и товарищ Куйбышев стал уполномоченным ВЦИКа и Совнаркома Советской России при правительстве молодой народной республики. Ефимов сам попросился туда на работу. Его уже захватила перспектива социалистического преобразования этого волшебного края, после тысячелетней спячки пробудившегося к новой жизни. Ефимова направили в распоряжение Бухарской Чека, здесь решили, что работник подобного масштаба и опыта требуется на самом ответственном и трудном участке — близ границы, в отсталом и неспокойном Керкинском округе. С начала двадцать первого года Владимир Александрович возглавил окрчека в Керки. С собой из Ташкента он прихватил шестерых помощников, с ними и начал создавать службу охраны революционного порядка в аулах Лебаба.

Не прошло и трех недель после приезда, как Ефимова, сразу же введенного в состав бюро окружного комитета Компартии Бухары, избрали по совместительству, что практиковалось в те годы, еще и первым секретарем окружкома.

Прибытие Нобата Гельдыева он встретил с радостью. Еще один помощник, да какой ценный!

Очень скоро и Нобат понял, с каким недюжинным человеком его свела судьба. С первых шагов самостоятельной работы было на кого опереться, у кого спросить совета.

Предупредить своих о приезде не было никакой возможности. Почта в Бешир приходила от случая к случаю, только с нарочными. Нобат, переправившись через Аму у Керкичи, торопясь добраться до своего аула, нигде не останавливался дольше чем на час, другой. Последний переход проделал на рассвете безоблачного, уже по-летнему знойного дня.

Аул только-только просыпался. Так знаком, так сладко волнует запах кизячного дыма! На улицах, что петляют среди низких дувалов, пока ни души. Вот послышалось бряцанье колокольцев — стадо собирается…

«Дома не ждут меня. Что-то делают в эти минуты? — проносилось в сознании Нобата, когда он, пустив коня шагом, издали увидел знакомую калитку, тутовые деревья над мазанкой. — Донди, бедняжка! Сколько ей пришлось вытерпеть! Месяцами ни одной весточки обо мне… Да верно ли, что не ждут? Ведь женское сердце чуткое… Может, с дороги глаз не спускают?»

Соскочив с коня возле дувала, обмотав узду вокруг ствола тополя, Нобат толкнул калитку, вбежал во двор. Сквозь полуоткрытую дверь в доме увидел мать. Она обернулась, всплеснула руками:

— Вай, сыночек! Родимый, стать бы мне жертвой ради тебя!..

Она стояла не шевелясь, будто онемела. Нобат приблизился.

Бибигюль-эдже встрепенулась, порывисто обняла сына. Не слышно подошла откуда-то Донди. Она не смела первой прикоснуться к мужу, стояла, едва сдерживая слезы.

Мать все еще не могла оторваться от сына. Нобат не решался ее потревожить. Горе и радость в обильных материнских слезах… Наконец он осторожно снял руки матери со своих плеч. Проговорил одними губами:

— Донди…

Лишь теперь она подошла, склонив голову. Нобат бережно обнял за плечи, притянул к себе, губами коснулся волос. Давать волю чувствам — не в обычаях тех, кто вырос в ауле.

— Вий, да что же это я! — Бибигюль-эдже рукавом провела по глазам, впервые светло улыбнувшись. — Донди, голубушка, заваривай чайники. А я сейчас…

Пять минут спустя сачак был уставлен чайниками, немудреными сластями. Старушка принесла свежий чурек. Донди управлялась с только что зарезанным петухом. Нужно спешить с похлебкой, вот-вот гости пожалуют.

— Столько времени от тебя ни единой весточки, — с мягким укором, не глядя на мужа, проговорила Донди, когда Бибигюль-эдже отлучилась к очагу. — Душа изболелась, думы тревожные одолели вконец…

— Да, верно, Донди, — Нобат внимательно, с затаенной нежностью посмотрел на жену. — Знаю, что виноват, прости меня! Только один раз и собрался написать. И то лишь потому, что ранили… Думал о тебе каждую минуту, но… боевая жизнь мало времени оставляет человеку для себя. Ответственность на плечах, отдыха не знаем, смерть над головами…

— Вах-х… — вырвалось у Донди, и она горестно вздохнула.

Мать за завтраком не уставала задавать новые и новые вопросы. Больше всего — о здоровье Нобата, о том, как лечили его после ранения. Он рассказал про госпиталь, про нянечку, про хирурга Егорычева. Про Машу — не решился, потому что Донди тоже внимательно слушала, хотя и молча. Только поведала, как с братишкой исходила весь аул в поисках хотя бы одного грамотея, чтобы письмо Нобата прочесть.

Проговорили час, другой. Нобат рассказал немного и о своем эскадроне, о боевых товарищах. Кое-кого из них мать и Донди хорошо помнили.

— Что же, сынок, — улучив момент, Бибигюль-эдже все-таки осмелилась задать мучивший ее вопрос. — Надолго ли ты домой? Неужто опять уедешь — и ни слуху, ни духу?

— Угадала, мама, — Нобат старался говорить спокойно. — Приехал ненадолго и уеду снова. Только теперь служить буду неподалеку — в Керки. Уже не на военной службе. Но все равно, враги нам пока передышки не дают. А вы здесь не горюйте, я буду наведываться.

Конь во дворе хрупал свежим, только что с поля, клевером, временами коротко ржал, копытом рыл землю. Нобат уже не один раз выходил проведать своего Вороного, с которым успел сдружиться за десяток дней службы в окрчека. Вот Вороной опять заржал. Нобат поднялся, вышел во двор.

— Дома ли хозяева? — раздался от калитки знакомый мужской голос. Вслед за тем калитка приотворилась, во двор шагнул человек — невысокий, сутуловатый, одет скромно, однако опрятно. Бекмурад Сары! Вот кто первый пожаловал в гости, после того, как весь Бешир из конца в конец облетела весть: Нобат Гельды приехал!

— Входи, дорогой Бекмурад! Салам алейкум!

— Салам! — гость протянул обе руки для приветствия. — Да будет благополучным твой приезд… Ох, брат, до чего же тебя тут не хватало. Да и отряду твоему нашлась бы работа…

— Знаю, друг, уже знаю кое-что про ваши дела, — Нобат повел гостя в дом. — Ты, говорят, молодцом действовал. Ну, рассказывай теперь все.

Бекмурад поздоровался с женщинами, и прошел к сачаку. Секретарю партийной ячейки было о чем рассказать, а Нобату, начинающему чекисту, — послушать. Вскоре подошли и другие односельчане; далеко за полночь затянулась душевная беседа давних друзей, единомышленников, товарищей по общей борьбе.

В смутные годы Салыр вел себя осмотрительно. Рассчитывал каждый свой шаг, единого слова на ветер не бросал. Как говорится, береженого и бог бережет… Действовал только наверняка, бил без промаха. Оттого и славу стяжал далеко за пределами родных мест. Люди считали его ловким, бесстрашным, удачливым и рассудительным. Ловкости, изворотливости в самом деле было Салыру не занимать. Как мы знаем, еще во времена эмира сумел он раздобыть в Бухаре бумагу на право взимать «пошлину» с торговых караванов, якобы ради их же безопасности, на путях между Лебабом и Карши. Позже, когда старая власть зашаталась и рухнула, а новая еще не окрепла, Салыр требовал с караванщиков «пошлину» уже только по праву сильного. Но вот стала Бухара народной республикой, новая власть начала править, по новым законам. Однако и тут Салыр не растерялся. Его земляк-одноаулец, молодой мулла, который и в прежнее время помог найти доступ в канцелярию самого кушбеги, оказался сторонником новой власти, видным служащим одного из народных назиратов — так теперь стали называть министерства. И этот человек снова помог Салыру получить в Карши, в окружном ревкоме, мандат на право взимать пошлину с караванов «для поддержания порядка на торговых путях, впредь до распространения компетенции народной милиции на территорию глубинных Кизылкумов между Карши и Беширом».