Не хотелось людям, чтобы красные отряды покинули аулы по Амударье. Все знали: как только они удалятся, вновь пойдут раздоры, междоусобицы. Так и служилось. «Командир Нобат Гельды в Бешире — смело отправляйся в пески», — это сделалось вроде как пословицей. Теперь не то. На Каршинскую дорогу хоть и носа не показывай.
Нужна была твердая, прочная власть. На первое время следовало назначить местных управителей — хакимов, которые бы распоряжались в аулах от имени центральной власти. Но где для этого взять людей?
Бывшие эмирские чиновники — бекча, казы, эмлекдары — покинули аулы, кто погиб в боях, кто бежал. Но приверженцев старого режима всюду пока оставалось сколько угодно. Это прежде всего баи, да еще аксакалы, кетхуда — племенные старейшины. Всеми правдами и неправдами начали они пробираться к власти. Где поодиночке, где сообща действовали, вербовали себе сторонников.
Ловко, осмотрительно орудовали подобные люди в Бешире после ухода отряда Гельдыева. До того ловко, что даже убежденные приверженцы нового строя — такие, как Джумакулчи, Сейтек-мастер, Молла-Аннакер, стали в конце концов заводить разговоры:
— Пора выбрать хакима. Но из кого выбрать? Из числа всеми уважаемых кетхуда, тех, кто годами постарше, что многое повидал, умеют чужую речь выслушать и свое слово молвить. Только такие и смогут послужить народу как следует. Конечно, теперь все равны, однако бедняк, если он ничего не повидал, ни в чем не разбирается, для подобного дела не подойдет. Только посмешищем станет для всех… Его и слушаться не будут. Как говорится, худородному подойдет очередь, а он не разумеет, какую дичь прежде гнать, какую ловчую птицу спускать…
Жизнь между тем входила в колею. Бешир издавна был на Амударье одним из пунктов, оживленной торговли; именно сюда приходили караваны, следующие на Лебаб из Карши, а также из менее крупных селений на земле узбеков — из Камачи, Кесби, Бешкента. В те времена караванами из Бешира везли много хлопка в нераскрывшихся коробочках — гоза, шерсти, кунжута, маша — местной чечевицы, а также бревна, балки, готовые двери для домов. Сюда же, в Бешир, особенно в осеннее время, доставляли пшеницу, рис, виноград, дыни. Следует еще упомянуть местное лакомство — халву всевозможных видов: кунжутную, тутовую. Ее продавали на базарах Бешира, Бурдалыка, Мекана, к торговля ею шла очень бойко.
Как-то зимой в ясный морозный день, когда резкий северный ветер пронизывал насквозь и, казалось, слово скажи, оно к усам примерзнет, песками Кизыл-Кум двигался немноголюдный торговый караван. Следовал он с запада — из Камачи, заночевал, не разводя огня, среди барханов западнее Чукурча и с рассветом направился к Беширу. Холодный ветер донимал караванщиков — все они надвинули себе папахи на самые брови, платками лица обвязали, иные не могли как следует сидеть верхом на ишаках — садились боком, свесив обе ноги на одну сторону, чтобы ветер не хлестал в лицо. Медленно всходило белесое, негреющее солнце. И вот справа, на бугре, завиднелся навес, стога сухой колючки — пастуший стан.
Посоветовавшись, решили, на всякий случай, идти к кошу не всем сразу, а отправить двоих, самых старших годами — Ходжамурада, который всеми признавался за вожака, и с ним Шами. А другие должны с верблюдами идти дальше. Но тут заговорил еще один из тех, что старше, Шерип-Кер:
— Нет, братцы, холод и меня пробрал до самых костей. Чаю хоть бы глоток пропустить, а то сил нет шагу ступить дальше. И жареные зерна у них, верно, найдутся..» Ну, а с верблюдами пусть потихоньку идут самые молодые — Сопи с Язмурадом. Все же, наверное, меньше нас продрогли. Мы-то у чабанов не задержимся. Найдется что перекусить — ладно, а нет — чаю по глотку и назад, догоним…
Выпалив все это одним духом, он стал заворачивать ишака по направлению к стану. Как говорится, только раз лягушка подумала про воду — а уже к ней сделала два, прыжка…
— Э-эх! — почесал в затылке коренастый Шами. — Недаром считается у туркмен: щенком собачьим лучше быть, чем у людей младшим. Ну, да верно, сынки, Язмурад и Сеид, двигайтесь-ка вы пока с верблюдами. Ты, Аннасапар, на коне — давай с нами. А мы, и вправду, назад скоро вернемся.
Трое старших направились к пастушьему стану, над которым приветливо завивался легкий дымок. С ними Аннасапар — единственный на коне.
Огромные косматые овчарки басовитым лаем встретили путников уже в сотне шагов от стана. Вскоре показался и человек — костлявый, в поношенном кожухе, коричневом тельпеке со свалявшейся шерстью. Отогнал собак, молча повел караванщиков за собой. Посредине просторного шалаша тлел неяркий костер из саксаула, с одного боку — штук пять закопченных кумганов; четверо пастухов и подпасков, сидя вокруг огня, тянули к нему заскорузлые, в ссадинах, руки. Вошедшие приветствовали хозяев, те, не оборачиваясь, ответили вразнобой.
У пастухов и в самом деле оказались поджаренные на углях зерна пшеницы — зимой, на холоде, лучшей пищи для чабана и не требуется. Перед гостями живо разостлали сачак, горкой насыпали источающие тепло зерна. Один из пастухов вынул из костра закипевший кумган, кинул под крышку щепоть чая, минуту спустя разлил по пиалам. Гости принялись подкрепляться — пригоршнями бросали в рот зерна, запивали обжигающим горло чаем.
— Вкусно-то как! — отпив два-три глотка и блаженно сощурившись, проговорил Шерип-подслеповатый. — Так бы и глотал неразжеванным.
— А ты, верно, по запаху чуял, что тут у них зерно поджаривается? — с усмешкой спросил Ходжамурад.
— Что, и тебе нравится? — прожевав, отозвался Шерип. — Как я проведал, не допытывайся… Чуяло мое сердце: суждено нам отведать зерна, и все тут! А что суждено, того не минуешь. Верно, Шами? — обернулся он к своему спутнику.
— Ты, Ходжамурад, слов попусту не трать, лучше нажимай на угощенье, — заметил обычно невозмутимый Шами. — Гляди, Шерип ничего нам не оставит… Видишь, он даже не жует, чтобы проглотить побольше.
Аннасапар подкреплялся молча, только прислушивался к беседе старших. Разговаривать, шутить в гостях ему не полагалось. Вскоре гости начали подниматься, благодарить хозяев за радушие:
— Будьте здоровы, счастливо оставаться! Подкрепили наши силы, пусть у вас никогда не будет недостатка в пище! Ну, а нам пора отправляться.
— Что ж, спасибо на добром слове, — отозвался один из пастухов, потирая над огнем заскорузлые ладони. — О нас не тревожьтесь. Дрова есть, воды вдосталь, мука имеется, тесто замесим, испечем — вот и снова сыты…
Распрощавшись, гости вышли, сели верхом на ишаков и тронулись в путь. Стали погонять их, чтобы скорее догнать караван. Аннасапар на своем вороном то и дело вырывался вперед. Исхоженная тропа уводила на запад. Впереди — урочище Беш-Как, обширный такыр, возле него скрещиваются степные дороги. Ходжамурад, ехавший головным, приложил ладонь к бровям: вроде, виднеется их караван. Только откуда там, кроме верблюдов, еще ишаки? Да и люди, вон их сколько снует…
— Гляди-ка! — окликнул он своих товарищей. — Вон туда, на край такыра… Верблюды, кажется, наши, но откуда там ишаки? И люди какие-то…
Спутники Ходжамурада пригляделись: верно, впереди многолюдный караван. То ли их верблюды, то ли нет… Посоветовавшись, решили послать Аннасапара на разведку, узнать, что там произошло, что за людей привелось встретить каравану. Если никакой опасности нет, пускай даст знать остальным, а если плохо дело — на коне сумеет ускользнуть…
Аннасапар, выслушав повеление старших, молча завернул вороного, ударил каблуками под ребра, поскакал в указанную сторону. Остальные продолжали путь, — но уже не исхоженной тропой, а стороной, так, чтобы их не было видно от такыра; при этом старались сохранять направление на запад, к реке.
Солнце уже поднялось над горизонтом, иней на высохшей траве испарился под его негреющими лучами. Путники видели, как Аннасапар приблизился к каравану. Дальше дорога пролегала низиной, караван отсюда не был виден. А когда снова выехали на равнину, заметили: от каравана к ним направляется всадник. Должно быть, Аннасапар… Но когда он подъехал ближе, оказалось — человек незнакомый. В обычной одежде — халат, папаха, чарыки, сам высокий, худощавый, с виду лет тридцати. А за спиной — винтовка, на поясе патронташ тяжелый, полный патронов… Под всадником гнедой жеребец.
