Истекали минуты за минутой… Но вот в чайхане как будто заговорили, заспорили разом человек десять. Громче, громче… Слышно даже в полусотне шагов. Наконец — окрик, хриплый, неуверенный:

— Э-эй, начальник кзыл-аскеров! Слушай, с тобой будет говорить курбаши Нормат-дадха. Ответь, слышишь ли ты?

— Давай, говорите. Командир Гельдыев слушает.

— Командир Гельдыев, я Нормат-дадха! — тотчас разнесся другой голос, властный, низкий. — Мы принимаем твои условия. Но сперва хотим убедиться, что ты тот, кем себя называешь.

— Хорошо! — Нобат опустил руку с маузером, непроизвольно шагнул вперед, Серафим поспешил удержать его за плечо. — Пусть трое ваших людей идут навстречу мне, с белым флагом, без оружия. И я тоже пойду навстречу им, с двумя бойцами, без оружия. Согласны?

Минуты две в чайхане молчали. Затем первый голос прокричал:

— Мы согласны! Сейчас курбаши сам выйдет навстречу красному начальнику. Не стреляйте больше… — голос дрогнул, осекся. — Мы тоже не станем стрелять. Слышишь ли нас, начальник кизыл-аскеров?

— Слышим! Выходите! — Нобат обернулся к Иванихину. — Серафим, нужно устроить какое-нибудь освещение. Факел или еще что…

— Сейчас придумаем! — Иванихин скрылся в темноте.

Нобат, Ишбай и красноармеец второго взвода отдали каждый свое оружие Ишанкулову. Затем Гельдыев со своими двинулся вперед. Еще мгновение — и по бокам вспыхнуло два факела. Двое бойцов, каждый в десятке шагов от командира, держали в руках шесты, на концах которых пылало, потрескивая, какое-то тряпье, смоченное, должно быть, в керосине. Тусклым красноватым светом озарились голые, деревья над шумящим потоком, убогие мазанки, лавки базара, стены чайханы.

— Товарищ командир, идут! — подал голос Ишбай.

В самом деле, совсем близко показались одна за одной три фигуры в халатах, островерхих киргизских шапках. В руках у головного — палка с белою тряпицей. Оружия ни на ком не видать.

— Командир экскадрона Гельдыев! — громко назвал себя Нобат, когда обе группы парламентеров сблизились на расстояние десятка шагов.

— Я курбаши Нормат-дадха, — нетвердым голосом проговорил один из идущих навстречу. Теперь было видно, что он ранен, повязка на шее побурела от крови.

— Ну, вы убедились, кто я? Сдаетесь? — Нобат вышел вперед.

— Да… Но помни, начальник, наш уговор…

— Уговор не нарушим. Пусть ваши люди выходят к свету, оружие кладут на айване, чтоб мы видели.

…Утро застало Шахимардан притихшим, умиротворенным. Спали измученные боями красноармейцы, исключая дозорных. Спал их неутомимый командир. У полупотухшего костра бодрствовал лишь комиссар Иванихин, время от времени отпивая из пиалы остывший чай. Спали пленные басмачи вместе со своим незадачливым вожаком. И уже где-то робко скрипнула калитка, тявкнула собака — жители, успокоенные тишиной, давали знать о себе, принимаясь за привычные хлопоты.

На следующее утро эскадрон покидал затерянный в горах Шахимардан. Прощальный траурный залп прогремел возле свежей могилы на вершине скалы, вблизи усыпальницы Али. На временном деревянном обелиске со звездой — имена павших: Хасан Омаров… Степан Иванов… Сабирджан Ходжаев… Петр Морозов… Абдулла Вахидов… Вечная вам память и посмертная слава, герои, отдавшие жизни за счастье узбекской земли!

За эту операцию Нобат Гельдыев, комиссар Иванихин и еще полтора десятка бойцов и командиров — были удостоены благодарности командующего фронтом. А в Вуадиле работник штаба опергруппы доверительно намекнул Нобату: он представлен к ордену, наградные документы только что отправили в Ташкент… Обещал вскоре порадовать доброй вестью.

Но миновали два дня короткого отдыха — и эскадрон снова ушел в горы, на юг, к Исфаре. Потрепанная в недавнем бою банда басмачей устремилась в низину, чтобы сделать попытку рассеяться в кишлаках. Но активисты, сторонники Советов, зорко следили за врагом, вовремя дали знать красному командованию о путях ее движения.

Эскадрон Гельдыева стал в засаду у выхода из ущелья. Басмачи двигались на конях беспорядочной толпой. Их подпустили ближе и встретили дружным залпом. Враг бежал, теряя убитых; многие рассеялись по горным тропам, спасаясь в одиночку. Но были среди них и опытные, бывалые вояки. Имитировали небольшой кучкой отступление — и внезапно залегли, открыли беглый прицельный огонь. Нобат, который вел своих цепью, перегородившей ущелье, не успел укрыться — пуля ударила в бедро.

Пришел в себя — горы будто в кровавом тумане. Шевельнуться нет сил: бедро туго стянуто бинтами, и вся нога точно в огне.

— Лежи, товарищ командир. Очнулся, вот и хорошо, — Ишбай наклонился над ним, скуластое лицо, бурое от солнца и пыли, светилось улыбкой. Нобат прислушался: где-то вдалеке ухали выстрелы.

— Что… наши? — едва шевельнул пересохшими губами.

— Преследуем. Разбежались, гады, по горам, сразу всех не выловишь… На-ка попей, товарищ командир, — вестовой поднес к губам Нобата флягу. Ключевая вода, холодная, чистая! От первого же глотка сразу посвежело в груди.

День спустя в Вуадиле старичок-врач в золотых очках долго разглядывал рану Нобата.

— М-да, милейший… — бубнил он себе под нос. — М-да-а… Госпитализировать немедля! Иначе беда, лишитесь ноги, молодой человек. Да-с!

— Как же, товарищ доктор? — Нобат, встревоженный, приподнял голову. — А… эскадрон?

— Понимаю вас, понимаю, да! — он положил сухую, горячую руку Нобату на плечо. — Боевой командир, война не окончена и вдруг — в тыл… Милейший, поймите: или операция максимум через двое суток, или больше вам в седле не бывать. Послушайте старого полкового эскулапа!

«Какая неудача!» — билось в сознании Нобата. Он в душе горько сетовал на немилосердную судьбу. Но постепенно рассудок одерживал верх. Ничего не поделаешь, нужно подчиниться. Операция, госпиталь… Пусть, только скорее бы. Скорее снова в строй!

— Так-то, ребята, — час спустя прощался он со своими, когда они гурьбой явились проводить командира в дальний путь. — Поверьте, умел бы плакать, расплакался бы, до того расставаться с вами тяжко. И басмачей не добили… Ну, не беда, вернусь! Ждите, не унывайте. Надеюсь, услышу и в Ташкенте про ваши дела.

— Да уж не уроним славы бухарского эскадрона! — взводный Ишанкулов осторожно тронул Нобата за руку. — Только скорее возвращайтесь! С вами начали, с вами тут и доведем дело до конца.

— Верно, — вставил Мустафакул, старый товарищ Нобата по вылазке в логово басмаческих главарей Лебаба. — А потом домой… Там тоже не мешает кое-кому вправить мозги. Только бы с вами, товарищ командир!

Крепкое оно, боевое братство. Уже не впервые Нобат убеж-«ьался в этом. Потеплело в груди. Да, тяжело ему будет вдали от боевых друзей. — Они — его семья.

— До свиданья, товарищи, родные! — он каждому крепко жал руку. В горле запершило — неужели слезы? — Ишбай, до свидания, друг!.. Серафим, ты погоди немного…

Бойцы и командиры один за другим, пожав Нобату руку, выходили из лазаретной палатки. Остался один Иванихин.

— Коля, — он сел у изголовья друга, — в самом деле скоро вернешься? Врач обещает?

— Операция меня ждет, Серафим. Результат предвидеть трудно. Я тут втихомолку фельдшера одного расспросил…

— Так…. — Иванихин задумался. Поднял голову, глянул, прямо в карие выпуклые глаза друга. — Значит… Возможно, надолго, а может, и навсегда?

— Война, Серафим, — подавляя вздох, выговорил Нобат. — И впереди тоже война. Басмачей добьем, это уже близко. Но — отсталость тысячелетняя, косность… Да тебе ли говорить! В общем, мы солдаты, видать, до конца дней своих. А солдату наперед не загадывать…

— Подожди! — Серафим перебросил на колени свою полевую сумку, торопливо раскрыл, вытащил тетрадь в клеенчатом переплете, вырвал листок, карандашом набросал, несколько слов. Если что… Вот адрес: Токмак Верненского уезда, Семиреченская область… Мама там и сестричка. Отец-то помер еще в пятнадцатом…

— Ага, верно! — оживился Нобат. — Давай сюда. И адрес моих тоже запиши. До Керки почта стала ходить, а дальше отыщут…