Прогулка в снегу поздним утром. Надел старые лыжные ботинки. Полковник Катхилл вышел на обход. Функ по-английски пожелал ему счастливого Рождества, и директор пожелал ему встретить следующее Рождество дома. Ширах гаркнул «Счастливого Рождества», будто отдал команду, и Катхилл ответил учтиво и сдержанно «Большое спасибо». Я держался в стороне, поэтому мы, несмотря на дружелюбное отношение, лишь обменялись обычными «Все в порядке?» и «Спасибо». Гесс вел себя так же.

В качестве рождественского подарка директора поставили новый проигрыватель. Капеллан принес две новые пластинки: великую симфонию до-мажор Шуберта и концерт для скрипки Бетховена. К всеобщему удивлению, Гесс впервые откликнулся на дружелюбное приглашение капеллана и пришел на концерт; раньше он всегда слушал из своей камеры. А потом произошла настоящая сенсация: вечером он взял в библиотеке Новый Завет. Функ ошеломленно спросил:

— Но, герр Гесс, почему у вас возникла такая идея?

— Потому что я знал, что вы спросите, — насмешливо усмехнулся Гесс.

Пока был жив Нейрат, он каждое Рождество передавал нам поздравления через капеллана. Редер и Дёниц хранят молчание.

27 декабря 1956 года. Функ сильно постарел после операции; в шестьдесят шесть он выглядит на восемьдесят. Он стал непривычно вялым. Любое дружеское слово вызывает у него слезы. Он почти потерял интерес к жизни. Большую часть времени лежит на своей койке, как в саркофаге, и смотрит в потолок.

28 декабря 1956 года. Ширах в саду. С отсутствующим видом, совершая отрывистые, непостижимые движения руками, он быстро шагает по дорожке. Иногда он останавливается, потом резко срывается с места, громко насвистывая какую-то мелодию. Он напоминает мне одного из эксцентричных персонажей Э. Т. А. Гофмана. Вместо импровизированной трости он теперь ходит с палкой — точной копией дубинки британских офицеров. Палка не останавливается ни на секунду и, как сейсмограф, регистрирует степень его внутреннего напряжения. Сегодня, когда, несмотря на мороз, Функ сидел на скамейке в саду, Ширах стоял перед ним, беспрестанно подпрыгивая и размахивая палкой, и что-то яростно ему выговаривал. Функ терпеливо сидел, уронив голову на грудь, и пропускал все мимо себя без каких-либо признаков эмоций. Похоже, силы у него на исходе. Иногда я пытаюсь проникнуть в его внутренний мир, но, по-видимому, вход туда теперь закрыт.

31 декабря 1956 года. Сегодня, в канун Нового года, я получил известие, что мой бывший заместитель Вилли Г. Шликер встречался с Бобом Мерфи, заместителем госсекретаря. Мерфи сказал Шликеру, что в середине января надеется провести в Государственном департаменте решение о роспуске Шпандау. Поскольку месяцев тринадцать назад Советский Союз явно склонялся в пользу освобождения Функа и меня, можно рассчитывать на положительное решение.

Шликер. Читая контрабандное письмо, я вспоминал наши многочисленные совещания в последние месяцы войны. В то время, когда все рушилось, ему было тридцать два года. Все мои главные помощники, которых мне, как правило, рекомендовали промышленники и с которыми я организовал программу вооружения рейха, были очень молоды: Эрнст Вольф Момсен, Йозеф Некерман, Штилер фон Хейдекампф, Ганс Гюнтер Золь. Иногда их назвали «детский сад Шпеера».

1 января 1957 года. Новый год, новая песня. Вчера Ширах, видимо, нашел в песеннике слова «Лили Марлен». С семи часов утра он распевает ее в камере практически без остановки. Он прерывается только для того, чтобы прогудеть импровизированный проигрыш на трубе.

8 января 1957 года. Провел что-то вроде опроса общественного мнения по оценке нашего авторитета у охранников.

Главной особенностью моего опроса является тот факт, что никто из участников о нем не знает — ни те, чья популярность оценивается, ни сами опрашиваемые. Я действую так: охранники решают, в каком порядке мы забираем еду. Они знают, что каждый из нас, как ни странно, хотел бы быть первым. Уровень их симпатии определяет, кого они первым выпустят из камеры. Я даю первому три очка, второму — два, третьему — одно и последнему — ничего. Через неделю Функ лидирует, у него сорок девять очков. Ширах с тридцатью девятью очками немного опережает меня. Я получил тридцать шесть очков, а Гесс всего два — его лишь раз выпустили вторым, а так он всегда выходит последним. Я впервые обратил внимание, что этот недисциплинированный, больной человек последние десять лет получает еду последним.

12 января 1957 года. Макклой написал моему деловому приятелю, что Государственный департамент благожелательно относится к моему освобождению. Он думает, что при постоянном нажиме на Советы мое освобождение может быть устроено в обозримом будущем. Почему я не разволновался? Почему сегодня, как и каждый день, я угрюмо и молча шагаю по своей круговой дорожке?

По коридору по-прежнему разносится «Лили Марлен».

13 января 1957 года. Всего несколько месяцев назад Гесс сумел назвать мне имена своих помощников, Клопфера и Фридриха, которые были мне нужны для процесса по денацификации. Сегодня, сидя на скамейке в саду, он спросил меня повелительным тоном:

— Только что Функ упомянул какого-то герра Литгена. Кто это такой?

На мгновение я онемел от изумления.

— Это же ваш адъютант!

Гесс глубоко задумался. Потом снова перешел на свой ноющий тон.

— Какой ужас! Я этого не знаю? Ради всего святого, как такое возможно? Можете мне объяснить? Мой адъютант. Правда? Должно быть, я потерял память. — В его глазах светился хитрый огонек.

— Не беспокойтесь, герр Гесс. В Нюрнберге во время процесса вы тоже потеряли память. После суда она вернулась.

Гесс изобразил удивление.

— Что вы говорите? Она вернется?

Я кивнул.

— Да, а потом снова пропадет. Со мной происходит то же самое.

Гесс с раздражением посмотрел на меня.

— Как? И с вами тоже? Что вы не знаете?

Я задумчиво посмотрел на него, будто пытаясь решить какую-то задачу. Потом обреченно пожал плечами.

— В данный момент я не могу вспомнить, кто вы такой и что здесь делаете.

Минуту Гесс ошеломленно смотрел на меня. Потом мы оба рассмеялись.

23 января 1957 года. Несколько недель назад я спросил одного из директоров, не могу ли я получить холст и масляные краски. Сегодня утром я узнал, что мне отказали. Одержимый идеей рисования, я перенес две воображаемые картины на бумагу; строго говоря, два наброска в романтическом стиле, символизирующие мой иллюзорный мир. Я сосредоточил все свое внимание и представил цвета картины, потом обозначил их на рисунке по номерам палитры. Напряжение было столь сильным, что я даже сумел заметить неверно подобранные цвета и с помощью одних лишь цифр по-новому наложил краску на отдельные куски картины.

12 февраля 1957 года. Уже несколько недель Функ нарушает свою строгую диабетическую диету — когда никто не видит, он высыпает почти все содержимое сахарницы в свою кружку. Чтобы замести следы, он добавляет туда кофе. Я подсчитал на логарифмической линейке: почти двести кубических сантиметров. Он пьет эту омерзительно сладкую бурду ночью перед сдачей анализа мочи. Я часто помогаю ему, вставая между охранником и сахарницей.

Французский главный врач обнаружил, что у Функа увеличена печень.

— Желтуха возвращается, — сетовал Функ. — Рука уже пожелтела, и глаза тоже.

Этот веселый человек часто помогал нам пережить депрессии в Шпандау, он сочетал в себе умение радоваться, оппортунизм и слезливость; но все его комичные черты постепенно стерлись. Сейчас он просто больной человек, понимающий, что конец близок. И все равно он травит себя ради призрачного шанса вернуться домой чуть раньше срока. Как собака, которая хочет умереть в родной конуре.