13 июля 1954 года. В четверть первого опять стоим в коридоре в пижамах или ночных рубашках, завернувшись в одеяла. Гурьев сваливает наши постели, одеяла и даже матрацы в беспорядочную кучу, остальные вещи бросает сверху. Камеру Нейрата он обыскивает с особой злостью. Утром наши старики, Нейрат и Редер, жаловались, что от огорчения не могли уснуть.

15 июля 1954 года. Сегодня в тюрьму прибыл с инспекцией советский комендант Берлина генерал Дибров, одетый в прекрасно сшитую форму. Его сопровождали русский, французский и американский директора. Войдя в мою камеру, он по-военному отдал честь. Его директор рассказал, кто я; несколько раз прозвучало слово «архитектор» по-русски. Комендант вежливо поинтересовался моей женой и детьми и заглянул в книгу, которую я читаю. Он взял в руки свернутые в рулон чертежные листы, но они были пустыми, и полистал мой альбом для рисования.

— Просьбы есть? — спросил он.

Я пожал плечами. Он приложил руку к фуражке; я поклонился. Вот и все.

1 августа 1954 года. Продуктовое меню русского месяца практически не изменилось за прошедшие семь лет. День за днем нам дают суррогатный кофе, ячменную похлебку с лапшой, а вечером — жилистое мясо с вареной картошкой и несколько морковок. В этом месяце мясо прескверно пахнет, есть его невозможно. Ширах с отвращением замечает:

— Когда я найду в гуляше кошачьи усы, правда выплывет наружу.

Некоторые подозревают, что это конина или мясо собаки. Однако на обед нам выдали деликатес: очень соленую селедку, много хлеба, масло и сахар. После визита Диброва в наше меню внесли разнообразие: теперь добавилась селедочная икра.

Для сравнения — меню первого дня в американском месяце. На завтрак: яичница из двух яиц с беконом, яблочный джем. Обед: томатный суп с рисом, свиные котлеты, салат из зеленого перца и картофеля с майонезом, два ломтика ананаса, пол-литра цельного молока. Ужин: жареная индейка с фасолью, сыр, ломтик дыни. И каждый раз кофе со сливками и восхитительный белый хлеб.

2 августа 1954 года. Ночные обыски проходят без прежней активности. 20 июля в четверть двенадцатого, 23 и 24 июля — в четверть первого, 30 июля — в половине двенадцатого.

10 августа 1954 года. Уже неделю на двери Нейрата висит распоряжение, подписанное главным инспектором общественного здравоохранения американского сектора в Берлине, его заместителем и американским директором тюрьмы: «Полный постельный режим с 21.00 до 6.00. Всем охранникам соблюдать указанные медицинские предписания». Это что-то новенькое: до сих пор русские настойчиво требовали соблюдения принципа — в рамках сложного юридического механизма нашей тюрьмы — что только совместное решение всех четырех директоров может отменить такие меры, как обыски в камерах. Нас перестали трясти по ночам.

18 августа 1954 года. Упадок духа. Нет желания писать в дневнике. Мемуары тоже забросил.

21 августа 1954 года. Несколько ночей провел без сна. Мне пришло в голову, что мы с Ширахом, хотя ему сейчас сорок семь, а мне сорок девять, всегда будем самыми молодыми независимо от возраста. Эта мысль немного пугает, но в то же время обнадеживает. Мы не заметим, что наше место давно заняли люди помоложе, новые сорокалетние.

22 августа 1954 года. Вечером услужливый начальник британской охраны Летхэм, сияя от удовольствия, принес мне подшивку журнала «Баумейстер» за 1953 год и подшивку «Гласфорума» за 1951–1952. Библиотека Технического Университета предложила присылать любые специальные книги, которые мне понадобятся. Так я смогу следить за последними достижениями в профессии. Самое время!

24 августа 1954 года. Сегодня листал архитектурные журналы и снова размышлял о зданиях, которые проектировал, и своем многообещающем начале в 1933-м. Я с удивлением осознал, сколь мало заказов я брал. У меня был принцип: в работе не должно быть больше трех проектов одновременно. Я ни в коем случае не собирался открывать архитектурную фабрику.

26 августа 1954 года. Уже три месяца мы получаем газеты. Читать их оказалось делом не простым, многое приводит в замешательство. Мы узнаем новости о мире, который стал для меня совершенно чужим, во всяком случае, он от меня отодвинулся гораздо дальше, чем я мог себе представить. Я часто не могу соединить детали в общую картину; это похоже на головоломку, в которой не хватает половины кусочков. Наверное, такие же чувства испытывает изгнанник, который больше не понимает, что происходит на его родине. Мне тоже не удается охватить всю картину целиком. Воображение не может восполнить недостающую величину.

Мне на удивление трудно быстро переключаться с одной темы на другую. Если бы газеты задерживали не больше, чем на один день, их стало бы неинтересно читать, даже здесь в Шпандау. Если бы мне хватило силы воли отложить непрочитанную газету на сутки, я бы сэкономил полчаса в день. Джефферсон где-то написал, что после выхода в отставку с поста президента он из принципа читал газеты не сразу, а через некоторое время. Таким образом, утверждал он, он видел политические отношения более выпукло.

Сначала я читаю «Франкфуртер Альгемайне Цайтунг», она дает более серьезную информацию. Закончив с этой газетой, на которую у меня уходит минут двадцать, я принимаюсь за «Ди Велы». Потом за три-пять минут просматриваю «Курьер» и «Берлинер Цайтунг» (Восточный Берлин).

28 августа 1954 года. Как ни странно, Дёниц активно выступает в поддержку Аденауэра. «Да, он тупоголовый солдафон, но держит правительство в узде благодаря своей несгибаемости. Пусть лучше такой, чем один из этих интеллектуалов, чей кабинет министров бросается в разные стороны».

Нас всех поражает, что газета из Восточной Германии постоянно взывает к таким понятиям как «отечество» или «Германия». Сегодня в разговоре с Дёницем Ширах комментировал речь Ульбрихта на заседании молодежной группы, речь, нашпигованную цитатами из Шиллера:

— Вы должны это прочитать! Лучшей речи я не видел. Просто великолепно!

— Просто великолепно! — вторил ему Редер.

Между прочим, на нашу тачку поставили пневматическую шину.

2 сентября 1954 года. Вчера около половины одиннадцатого вечера охранник торопливо открыл камеру Нейрата и вызвал санитара. Хрипы и тяжелое дыхание в ночной тиши. Тони Влаер вкатил в камеру аппарат для искусственного дыхания и баллон с кислородом. Через полчаса пришел британский врач, вскоре появился один из его французских коллег. Они вдвоем до самого рассвета приводили Нейрата в чувство. Я сидел в кровати и наконец услышал, как кто-то сказал: «Ему лучше». В тюремный корпус вернулась тишина.

Утром Нейрат сидел в своем кресле с сильно покрасневшим лицом и безжизненными глазами, он выглядел сломленным и беспомощным. В сидячем положении ему легче дышать. Несколько часов спустя над его кроватью установили кислородную палатку. За ним ухаживает миловидная британская медсестра. «Он очень, очень болен», — сказала она Пизу. Британский директор спросил Нейрата, нужно ли известить его семью телеграммой и вызвать ли капеллана. Нейрат сказал «да».

6 сентября 1954 года. Позавчера жена и дочь Нейрата навестили его в лазарете. Судя по рассказам охранников, которым можно верить, обстановка была унизительной. Они встретились в присутствии восьми человек — один американец, трое русских, француз и полковник Катхилл от тюремной администрации; британский военный врач и медсестра наблюдали за состоянием больного. Посетительницам не разрешили взять старика за руку; их усадили на стулья в ногах кровати, а медсестра то и дело измеряла ему пульс. Когда он почувствовал себя плохо, она сделала ему укол. Через установленные тридцать минут их выпроводили из палаты. Даже перед уходом посетителям не позволили пожать руку пациенту.