Знай я тогда, что впереди меня ждут двадцать лет в Шпандау, я бы оказал Гитлеру более сильное сопротивление. Сейчас временами, когда кажется, что сил больше не осталось, я думаю: какая трагедия, что Гитлер в тот момент едва не падал от усталости и пребывал в снисходительном настроении, поэтому на мое признание в открытом неповиновении отреагировал душевным волнением, вместо того чтобы отдать приказ о расстреле. Это стало бы хорошим завершением моей жизни.

19 ноября 1952 года. Хорошо ли я обдумал все, что написал вчера? Легко сказать, что предпочитаешь смерть долгому заключению. Но какое облегчение я испытал в Нюрнберге, когда в моих наушниках раздались эти слова: «Альберта Шпеера — к двадцати годам». Даже если меня продержат здесь все двадцать лет, что ж, по крайней мере, я жив.

20 ноября 1952 года. Гитлер. Внезапно он вновь поселился в моей голове. Я почти изгнал его из своих мыслей. Ведь я давно о нем не писал. Если не ошибаюсь, почти ничего на протяжении нескольких лет, за исключением небольших историй и редких замечаний то тут, то там. Я не могу это проверить. Если я загляну в свою душу, мне придется признать: я не писал о нем не потому, что избавился от него. Скорее, я избегал его, потому что он до сих пор имеет сильную власть надо мной. Как бы ни повернулась моя жизнь в будущем, при упоминании моего имени люди всегда будут думать о Гитлере. У меня никогда не будет независимого существования. Порой я представляю себя семидесятилетним стариком, дети давно взрослые, и внуки подрастают, и куда бы я ни пошел, люди будут интересоваться не мной, а Гитлером.

Что бы я им ответил? Я видел Гитлера в моменты триумфа и в минуты отчаяния, в его ставке и у чертежной доски, на Монмартре в Париже и глубоко под землей в бункере. Но если бы меня попросили описать один-единственный эпизод, в котором проявились сразу все черты его характера и его многочисленные лица слились в одно, я бы вспомнил относительно незначительный случай — всего лишь прогулку в снегу.

Кажется, это было во второй половине ноября 1942-го. В Сталинграде дела шли очень плохо. Получив неутешительные известия, Гитлер уехал из своей ставки в Восточной Пруссии и укрылся в Оберзальцберге. Доктор Морель настоятельно, и уже не в первый раз, рекомендовал ему отдохнуть несколько дней. Как ни странно, в этот раз Гитлер последовал его совету. Он велел своему адъютанту позвонить мне в управление и пригласить меня в Берхтесгаден. В Бергхофе ему нравилось окружать себя старыми друзьями. Их знакомые лица и безобидные шутки помогали ему избавиться от мрачных мыслей. Его военная охрана тем временем разместилась в соседней деревне.

Когда вечером я приехал в Бергхоф, мы обменялись лишь короткими приветствиями. По своему обыкновению, Гитлер молча сидел перед большим камином и часами смотрел на огонь. На следующий день он тоже был усталый и подавленный. Около полудня он пригласил нас прогуляться к чайному домику, расположенному ниже на склоне горы. Гитлер почти каждый день совершал прогулки к чайному домику, расположенному на горе ниже Бергхофа. Но крайне редко поднимался к «Орлиному гнезду», которое часто путают с чайным домиком. Стоял один из тех гнетущих оберзальцбергских дней, когда западные ветры гонят низкие тучи с плато в Верхней Баварии. Тучи собирались на склонах гор и каждый день обрушивались на землю обильным снегопадом. Несмотря на ранее время суток, на улице было темно, но метель, по крайней мере, утихла. Гитлер спустился с верхнего этажа в своей потрепанной серой ветронепроницаемой куртке. Камердинер протянул ему поношенную велюровую шляпу и трость. Он учтиво, с какой-то отчужденной сердечностью, словно пытаясь добиться моего молчаливого понимания, обратился ко мне: «Вы пойдете со мной. Хочу немного поговорить». Потом повернулся к Борману: «Держитесь сзади вместе с остальными». Мы направились вниз по расчищенной от снега дорожке. Справа и слева стояли невысокие снежные сугробы; вдалеке высилась гора Унтерсберг. Тучи рассеялись; солнце клонилось к закату, отбрасывая длинные тени, и немецкая овчарка с лаем носилась по снегу.

Несколько минут мы шагали в молчании, и вдруг Гитлер произнес:

— Как я ненавижу Восток! Снег меня угнетает. Иногда я даже думаю, что перестану ездить на эту гору зимой. Не могу больше видеть снег.

Я ничего не ответил, что я мог сказать? Я подавленно шел рядом. Он ровным голосом продолжал говорить о своей неприязни к Востоку, зиме, войне. В последнее время он постоянно твердил — убеждая себя и других — как он страдает, потому что судьба вечно заставляет его воевать. Он резко остановился, вонзил трость в землю и повернулся ко мне.

— Шпеер, вы мой архитектор. Вы знаете, что я сам всегда хотел быть архитектором. — Помолчав, он продолжил тихим голосом, словно из него ушла вся сила: — Мне помешала мировая война и преступная ноябрьская революция. Если бы не это, сегодня я мог бы стать выдающимся архитектором Германии, как вы сейчас. Но эти евреи! Девятое ноября стало следствием их систематических подстрекательств.

Гитлер разгорячился. Он вгонял себя в ярость, и мне казалось, я явственно вижу, как вращаются шестеренки, Цепляясь друг за друга. Его голос тоже обрел силу; он стал Фомче, постепенно переходя в хриплое стаккато. Передо мной стоял старик, сломленный человек, беспомощно выдавливающий из себя накопившуюся горечь, старые обиды.

— Евреи даже тогда этим занимались. Они и военных подбили на забастовку! Только в моем полку сотни солдат лишились жизни. Евреи заставили меня пойти в политику.

До этого он часто говорил, что падение рейха, унижение нации и позорная революция 1918 года вынудили его стать политиком; но он никогда не подавал это под таким соусом. Однако меня не покидало чувство, что он затеял эту прогулку с единственной целью — немного отвлечься забыть о плохих новостях с фронта. Когда мы вышли, он, вероятно, даже не думал о евреях. Но очевидно, снег напомнил ему снежные равнины Востока, и чтобы отделаться от этих ненавистных образов, он переключился на мысли о старом противнике, который с самого начала стоял за всеми неудачами и провалами в его жизни. Никогда еще я так отчетливо не понимал, насколько важна для Гитлера фигура еврея — она служила объектом для ненависти и в то же время позволяла уйти от действительности. Ведь теперь он узнал то, что не могли ему дать ни его любимая гора, ни эта зимняя прогулка. Сжимающееся кольцо вокруг армий под Сталинградом, напряженная воздушная война, прорыв Монтгомери в Эль-Аламейне — он явно выбросил из головы эти мысли и первые проблески осознания того, что война уже проиграна.

Казалось, вспышка лишила его сил, и он продолжал говорить без эмоций, тем же усталым бесцветным голосом.

— Знаете, Шпеер, я ведь никогда не жил, как другие люди. В последние тридцать лет я жертвовал своим здоровьем. До Первой мировой войны я часто не знал, что буду есть завтра. На войне я был обычным солдатом на передовой. А потом произошла революция, и началась моя миссия, и вместе с ней трудности — долгие десять лет. Но так распорядилась судьба; мне помогало провидение.

Мы пошли немного быстрее.

— Когда меня призвала нация, я хотел создать новую Германию — вместе с вами, Шпеер, — возвести много-много зданий. Германия стала бы самой прекрасной страной в мире. Только подумайте, что бы мы сделали с Берлином! Парижу было бы далеко до него. Но они все испортили. Они всегда видят в моих предложениях признаки слабости. Они думали, меня легко напугать. Так они думали обо мне! Что может эта шайка знать о фюрере национал-социалистической Германии! Но мы их победим! И тогда расквитаемся с ними. Они еще узнают, кто я! На этот раз никто не уйдет от возмездия. Я всегда был слишком снисходительным. Но теперь все. Мы с ними поквитаемся.

Он позвал Блонди, немецкую овчарку, которая убежала вперед.

В то время я часто задумывался, верит ли еще Гитлер в победу. Я никогда откровенно не обсуждал этот вопрос с теми немногими высокопоставленными офицерами, которых я мог считать своими друзьями, отношения с которыми выходили за рамки официальных — генералом Гудерианом и гросс-адмиралом Дёницем, или даже с теми, с кем я был на «ты», как, например, с фельдмаршалом Мильхом. В лучшем случае я пытался что-нибудь выведать у них с помощью осторожных намеков. Кстати, это характерно для отношений среди высшего руководства страны. Сегодня мне кажется, что, несмотря на все его разглагольствования о провидении, даже Гитлер не чувствовал уверенности. Эта прогулка с постоянными перепадами настроения: от депрессии до агрессии, от жалости к себе до иллюзорных планов на будущее, была типичной для неуравновешенного состояния Гитлера в целом, а не только в тот день. Во время войны подобные перепады случались почти ежедневно.