Следующий отпуск подобного типа собираюсь взять в марте, и, таким образом, монотонное течение года обретет ритм. Это также помогает мне организовать свою тюремную жизнь. Ширах и Функ давно сдались и каждую ночь принимают снотворное, из года в год. По-моему, это опасно для здоровья, а с психологической точки зрения, по меньшей мере, недальновидно.

22 октября 1950 года. В середине курса лечения я уже чувствую прилив жизненной энергии. Накопившаяся нервозность и другие проблемы испарились. Я полон сил. Даже мир снов утратил свою бесцветность: прошлой ночью я побывал в большом соборе в романском стиле, хотя смутно чувствовал, что нахожусь в тюрьме. Я встретил архиепископа в праздничном облачении. Мы шли по великолепным залам. Иногда нам попадаются группы посетителей, которые почтительно с ним здороваются. Его авторитет льстит мне. Мы поднимаемся по ступеням. Забираемся на вершину башни, и вдруг я понимаю, что стою на внешней стене, на осыпающемся оконном выступе. У меня кружится голова, и я каким-то образом на четвереньках заползаю внутрь. Мы мило беседуем на разные темы. Под конец архиепископ просит меня прочитать праздничную проповедь по случаю Пасхи. Я объясняю, что я светский человек и протестант в придачу, но его это не разубеждает. Я привожу новые Доводы: если я прочту проповедь, Советский Союз сделает крайне нежелательные выводы и выступит против моего Досрочного освобождения. Этот аргумент заставил архиепископа изменить решение.

30 октября 1950 года. Понедельник, день стирки. Дёниц с Ширахом стирают наши носки в большом чугунном баке. В тридцати метрах от них мы с Гессом полощем нижнее и постельное белье в ванной комнате. Охранники разделились; один из них следит за пятью заключенными, которые остались в тюремном блоке, а другой идет вместе с нами в ванную. Это создает больше возможностей для разговора. Ванная комната — главная база новостей.

Стоукс, обычно неразговорчивый и неприступный, рассказывает, что северные корейцы сейчас со всех ног удирают от американских войск. Преследователи при поддержке других сил ООН наступают к реке Ялу, которая служит границей между Кореей и Китаем. Неожиданный поворот событий; теперь может произойти все что угодно. Я бросаю грязное белье в чан, рассеянно насыпаю мыльный порошок — в три раза больше, чем нужно, разжигаю огонь и кипячу воду. Тем временем Гесс рассуждает о продолжительности военных действий, которые, считает он, могут переместиться в Китай.

Дёниц просит меня помочь ему отнести железный бак в ванную. На полпути мы без сил опускаем нашу ношу на землю.

— Что вы делаете с грязной водой, когда приносите ее в ванную? — спрашиваю я Дёница.

— Вы правы. Выливаем! Надо было сделать это прямо там, в корпусе!

1 ноября 1950 года. После трех лет бесплодных ежедневных обысков в камерах сегодня русские кое-что нашли в кровати Шираха: шарик конского навоза, аккуратно завернутый в бумагу — предположительно, это тот навоз, который мы используем в саду. Охранники не знают, кто позволил себе такую шутку, но она вызвала страшный переполох. По приказу начальника охраны Летхэма вещественное доказательство поместили на стол в пустой камере, соседнюю комнату закрыли на два замка. На стол направлен луч небольшого прожектора. После донесения Летхэма примчался британский директор; камеру открыли и отключили прожектор. Группа молча разглядывала лежащий на столе предмет, потом директор направился к выходу, и все остальные в смущении и негодовании поспешили за ним.

Только дверь в камеру тщательно закрыли, как появился русский директор. Он задал несколько вопросов, потребовал снова открыть дверь и без слов осмотрел объект преступления. Это повторялось еще два раза, поскольку американский и французский директора тоже захотели изучить вопрос, хотя бы для соблюдения требований протокола. Через некоторое время стало известно решение дирекции: конский навоз перенести в секретариат тюрьмы. Место его погребения будет определено позже. Этот вопрос, несомненно, будет обсуждаться на следующем заседании четырех директоров.

2 ноября 1950 года. Нелепая ассоциация. Описывая сцену осмотра шарика конского навоза в луче прожектора, я совершенно не к месту вспомнил, как Гитлер после изучения проектов строительства нового Берлина приказал поместить на большой купол глобус земного шара в качестве опоры для гигантского орла. «Он должен держать глобус в своих когтях», — решил Гитлер. Мне немного стыдно из-за этой крайне прозаической ассоциации. Наверное, ее навеял прожектор, который присутствовал в обоих случаях. Кто знает?

3 ноября 1950 года. Недавно переписал отрывок из «Степного волка» Германа Гессе о том, что каждый человек, какой бы неприметной ни была его роль в обществе, должен попытаться не усиливать напряженность, которая существует между людьми.

Но Шпандау! Западные охранники делают глупые замечания после успехов своих войск в Корее: «Всех русских надо убить». Некоторые заключенные охотно с ними соглашаются. Время от времени я указываю то одному, то другому, что они снова забывают разницу между борьбой с доктриной и борьбой с целым народом. Теперь кое-кто говорит — сегодня я слышал это не раз, — что я поддерживаю коммунистов. Взгляды, которые я приобрел во время Нюрнбергского процесса, осознав, что слишком долго шел ошибочным курсом, становятся непопулярными.

8 ноября 1950 года. Только что ко мне заходил Функ и сказал, что жена Шираха получила развод. Ему не разрешили встретиться с адвокатом, хотя это не политическое, а гражданское дело. Мне кажется, тюремные власти должны были бы обеспечить ему юридическое представительство. Ширах не выглядит слишком расстроенным. Но, возможно, он просто держит себя в руках. Мне его жаль.

11 декабря 1950 года. Сегодня из нелегального письма моего бывшего секретаря узнал, что несколько недель назад военная ситуация в Корее развернулась на 180 градусов. Двухсоттысячная китайская армия полностью деморализовала войска ООН, ведущие бои под руководством американцев. Они отступали, и, очевидно, в этой отчаянной ситуации встал вопрос об использовании атомной бомбы. Охранники от западных держав, которые всегда держат меня в курсе успехов своих войск, ничего мне об этом не говорили.

Хорошо, что мы не получаем газет. Чтение новостей повергло бы нас в уныние; так было во время суда в Нюрнберге. Только бы это не привело к войне!

12 декабря 1950 года. В часовне висит рождественская гирлянда. Зажгли третью свечу. В прошлое Рождество при посредничестве капеллана Казалиса прихожане церкви св. Николая в Шпандау подарили нам красиво украшенную елку. К несчастью, Казалис совершил ошибку, поблагодарив людей от нашего имени. Берлинская пресса ухватилась за этот случай, разукрасила его глупыми сентиментальными подробностями, и в итоге русский директор так разозлился, что в этом году не разрешил нам поставить елку. Но в конце концов смилостивился и позволил повесить рождественскую гирлянду.

20 декабря 1950 года. Вот уже несколько дней вокруг Гесса идет какая-то мерзкая возня. Он все время жалуется на боль, говорит, что не может встать с кровати. Недавно охранники, якобы по приказу директоров, подняли Гесса вместе с матрасом — он так истощен, что почти ничего не весит, — и, не обращая внимания на его крики, сбросили на пол. В ответ на мой протест против такого грубого обращения один из охранников сказал: «Нам же запрещено прикасаться к заключенным, не так ли?» И ухмыльнулся.

23 декабря 1950 года. Утром Гесс не успел съесть завтрак за положенные полчаса. Он жалуется на спазмы желудка. Дежурный русский охранник, несгибаемый Гурьев, приказывает мне забрать у Гесса еду. Когда я отказываюсь, он повторяет уже резче: «Унесите еду». Я снова отказываюсь, и так продолжается раз шесть-семь: приказ и отказ, угроза наказания. Наконец, Гесс обращает на нас внимание и спрашивает, из-за чего мы спорим. Услышав мои объяснения, он машет рукой: «Ой, перестаньте, заберите еду». Конфликт исчерпан. Гурьев спрашивает с неподдельным интересом: «Почему вы отказывались?» Я объясняю, что не хочу быть инструментом властей против товарища. Он минуту обдумывает мои слова, потом внимательно смотрит на меня и согласно кивает.