Я все равно не понимаю и оглядываюсь на Гесса.

— Ну и что? Что особенного в рубашках Гесса?

Лонг потрясен.

— Как вы не можете понять? Неужели вы не слышали, что немецкие генералы продавали после войны в качестве сувениров? Не только свои медали, портупеи, сапоги для верховой езды или эполеты, но и даже перочинные ножи и семейные фотографии.

Я качаю головой.

— Но порванная рубашка… Гесса.

Я снова оглядываюсь на Гесса, который, опираясь на метлу, безмолвно взирает на нас с некоторой долей презрения.

— Ну конечно, какие могут быть вопросы, — говорит Лонг. — Что вы знаете о сувенирах? Или о том, до какого безумия доходят люди? Даже сегодня такая рубашка стоит не меньше десяти марок, а то и все двенадцать. Подумайте, сколько она будет стоить через сто лет!

Я решил ему подыграть.

— Вы правы. Тогда за нее точно можно будет выручить сто пятьдесят марок. Здесь семь заключенных, трое из них — с пожизненным сроком. Получается… ну, скажем, четыреста рубашек. Только представьте, сколько они будут стоить через сто лет.

Лонг сияет. С торжествующим видом он поворачивается к санитару.

— Шестьдесят тысяч марок! Эти рубашки стоят шестьдесят тысяч марок. А вы бросаете их в подвал, где до них могут добраться служащие!

— Но санитар не отвечает за безопасность, — вмешиваюсь я.

Лонг начинает злиться.

— Выбрасывая мусор из бака, — говорит он, по-прежнему обращаясь к Мизу, — нужно его проверять. Подумайте, что еще может выйти за ворота тюрьмы вместе с мусором.

— Все верно, — качает головой Миз. — Но я отказываюсь проверять баки. Я что, должен руками рыться в мусоре? Если на то пошло, это не моя работа, а ваша.

После недолгих раздумий Лонг принимает решение:

— Мы изменим порядок. Все порванную и поношенную одежде заключенных будем вносить в список. Регистрировать только новую одежду неправильно. Старые вещи гораздо важнее. Будем вести журналы. Все выброшенные вещи подлежат учету. Вот так мы решим эту проблему. Я сделаю все необходимое.

Лонг уходит с решительным видом. Но я знаю, что ничего он не сделает. Лонг, как и другие охранники, обленился за годы безделья. Тюрьма практически неизбежно деморализует охранников, равно как и охраняемых.

7 января 1950 года. В прошлом году нас осматривал американский глазной врач. Сегодня Донахью показал мне статью в «Сатердей Ивнинг Пост», в которой врач рассказывает о посещении Шпандау и пишет о своих впечатлениях: «Шпеер разительно отличался от других заключенных. Он, безусловно, самый энергичный среди них, но, вероятно, и самый опасный». Что творится в голове посетителя, да еще и врача к тому же, если заключенный, почти пять лет проведший в тюрьме и страдающий приступами депрессии, кажется ему «энергичным» и «опасным»?

14 февраля 1950 года. Еще одно свидание с женой — первое за восемь месяцев. Целый час! Чувствую себя обновленным и почти счастливым.

Несмотря на все письма, в том числе полученные по тайному каналу, воображение всегда рисовало тусклые и ошибочные картины. Хватило часа, чтобы понять — я видел в ее письмах слишком много тоски, слишком много боли. Может быть, часть моей собственной горечи проникла в эти письма. Во всяком случае она выглядела такой спокойной и безмятежной. В будущем, перед тем как писать ей письмо, я буду вызывать в памяти этот ее образ. В начале любого письма, как перед каждой частью музыкального произведения, следовало бы указывать его характер. К примеру: «Легкое и спокойное, но с оттенком печали», «Грустное, но без безысходности, con motto».

За несколько часов до свидания я попросил иголку с ниткой, чтобы пришить пуговицы. Вдев нитку, я достал куртку и не смог найти иголку. Я поискал на кровати, потом — сумасшествие! — убрал подушку, потом одеяло. Я разобрал кровать на части, снят жакет и брюки, осмотрел нижнее белье: практически устроил самому себе личный досмотр. На глаза навернулись слезы. В отчаянии и изнеможении я сел на кровать и увидел на полу иголку с ниткой.

15 февраля 1950 года. Наверное, отложу следующий визит жены до августа; тогда мы сможем провести вместе три четверти часа. Или до октября; тогда нам дадут целый час. Во время коротких получасовых свиданий первые пятнадцать минут мы слишком возбуждены от встречи друг с другом, а следующие пятнадцать минут — от скорого расставания.

20 февраля 1950 года. Сердце совершает скачки, поэтому последние четыре вечера приходится принимать «Теоминал». Это экстрасистолия, вызванная, судя по записям в медицинской карте, монотонностью жизни и изоляцией от общества. Вполне распространенный симптом.

Жена привезла две симпатичные фланелевые рубашки. До чего хорошая одежда усиливает восприятие себя как личности. Раньше подобное чувство я испытывал, садясь за руль своей пятилитровой спортивной машины. Теперь ее заменила рубашка.

1 апреля 1950 года. Утром в честь 1 апреля разыграл Функа. Я сказал ему, что американский врач, который недавно нас осматривал, прописал мне пить каждый вечер полбутылки шампанского для улучшения кровообращения. Я даже продемонстрировал ему пробку от шампанского, которую Функ с тоской и ностальгией в глазах повертел в руках. «Мое кровообращение хуже вашего!» — возмутился он, и я с трудом удержал его от немедленного визита к врачу.

6 апреля 1950 года. Посол Франсуа-Понсе попросил директора Бресара узнать у меня и Нейрата, есть ли у нас какие-нибудь пожелания. «Быть свободным, конечно», — ответил я.

7 апреля 1950 года. Сегодня во время работы в саду Ширах вдруг воскликнул: «С запада надвигаются тучи. Наверное, у нас пойдет дождь». Меня поразила его манера речи — в обычных обстоятельствах он, скорее всего, сказал бы: «Собираются тучи. Будет дождь», или что-то в таком роде. Мы все выражаемся неким стилизованным книжным языком. К примеру, Функ всегда называет песчаную землю Бранденбурга «плодородной почвой». Ширах «кушает», когда ест тюремную пищу. Нейрат говорит, что хочет «еще минутку понежиться на весеннем солнышке». Может, это связано с «обетом молчания», который официально никто не отменял. Прошло почти пять лет, но в присутствии русских мы произносим всего несколько предложений в день. В течение четырех-пяти часов нашими интеллектуальными собеседниками становятся книги.

К сегодняшнему дню я прочитал почти все книги по итальянскому Возрождению, которые были в библиотеке Шпандау. Творения Делорма и благородство замка Анси-ле-фран впервые заставили меня осознать, что архитектура может быть великой без монументальности, что этот стиль классицизма производит столь сильное впечатление именно благодаря отсутствию внешних эффектов. В сущности, на фоне строгой красоты раннего французского Возрождения напоминающие крепости флорентийские замки выглядят вульгарно. Последние были для меня идеалом в годы, когда я проектировал дворец фюрера. Развитие немецкого искусства в ту эпоху вызывает разочарование. Вендель Диттерлин, к примеру, не идет ни в какое сравнение с Делормом. У Диттерлина элементы античности накладываются на вычурные строения в стиле поздней готики. Все кажется излишне живописным, нет четких линий; нет внутренней свободы. Теперь я понимаю, откуда берут начало витиеватые фасады Гейдельбергского замка, стоящего всего в нескольких сотнях метров от дома моих родителей.

Возрождение, возникнув в Италии, распространилось на Францию и Англию, но, в сущности, обошло стороной Германию. Возможно, одна из причин успеха Гитлера кроется именно в том, что гуманистическая культура не добралась до Германии.

9 апреля 1950 года. Уже несколько недель Гесс отказывается вставать по утрам, умываться, идти за завтраком. Говорит, что испытывает нестерпимую боль. Порой в его камере возникают шумные ссоры с охранниками. В ответ на крики: «Подъем! Встать с кровати!» — слышится хныканье Гесса: «Больно! Не могу. Не могу идти. Не видите, как я мучаюсь?» Теперь по распоряжению американского врача Гесс должен утром на час встать с кровати, умыться и убрать в своей камере, а потом может снова лечь. Мне больше не разрешают приносить ему еду. Врач явно думает, что Гесс симулирует. Рентген не выявил никаких серьезных отклонений.