18 декабря 1947 года. Пять часов. Мы заперты в своих камерах. Американский охранник Донахью, паренек, чья жизнерадостность граничит с глупостью, и его высокомерный британский коллега Хокер сидят за столом и рассказывают друг другу анекдоты. Много смеются. В коридор с громким стуком въезжает тележка с едой. Наши жестяные котелки стоят на сервировочном столике. Нас по очереди выпускают из камер. Ширах берет еду для заболевшего и лежащего в кровати Функа. «Сначала надо отнести Функу. Вот его мочегонный чай. Это все. Да, все». Ширах возвращается из камеры Функа, бормоча себе под нос: «Кофе с молоком, с молоком, молоком, молоком».
Десять минут спустя камеры снова запирают. Стук ложек по жестяным подносам. Нам по-прежнему не дают вилки и ножи. Казалось бы, заключенные предпочли бы вместе принимать пищу и вместо бесконечных разговоров по парам — разумеется, только когда русских нет рядом — вести общую беседу. Но когда администрация предложила нам это, мы единодушно отказались. На самом деле, мы не хотим быть вместе больше, чем нам положено.
Без двадцати шесть. На еду дается полчаса, после этого двери снова открываются, мы ставим подносы на тележку, и она уезжает. Скудная пища, похоже, идет Шираху на пользу. Он поет: «Все проходит, все пройдет». Остальные слова он не знает, поэтому насвистывает мелодию. Он повторяет ее снова и снова, напевая или насвистывая.
— Это уже в двенадцатый раз, — говорю я Функу.
— И до сих пор ничего не прошло, совсем ничего, — отвечает он.
20 декабря 1947 года. Между прочим, я тоже голосовал против, когда нам предложили обедать вместе. Я сказал себе, что сидящая за столом компания создает иллюзию войскового товарищества там, где нет никакого единства. Но и в диалоге нет смысла; с каждым днем я все больше в этом убеждаюсь. Мне не с кем здесь разговаривать. Последние стычки с Дёницем и Ширахом, все эти споры о власти, преданности и обаянии не научили меня ничему новому. Они все говорят об обаянии; им нравится прятаться за этим словом, но что оно означает? Если я пытаюсь выяснить, в чем заключалось это обаяние для них, я получаю лишь обобщенные ответы. В основном они говорят о его таланте оратора и хриплом, странно чарующем голосе. Конечно, у него все это было. Но не только. Иногда он воздействовал на людей одним лишь своим присутствием. Именно так было со мной в нашу первую встречу. Это произошло весной 1931-го во время так называемого путча Стеннеса, переворота, который устроили штурмовые отряды СА Берлина. Сняв Стеннеса с должности, Гитлер приказал всем членам СА и связанным с ними группам явиться во Дворец спорта на перекличку. Будучи членом NSKK, Национал-социалистического автомобильного корпуса, я тоже приехал на стадион. Не было никаких речей. Гитлер выбрал другую тактику. Мы молча стояли несколько часов. Потом с небольшой свитой появился Гитлер. Вопреки нашим ожиданиям, он не поднялся на трибуну, а пошел в гущу выстроившихся солдат. Все затаили дыхание. Потом он начал шагать вдоль строя. Единственным звуком в огромной чаше стадиона были его шаги. Это длилось часами. Наконец он дошел до моей шеренги. Его глаза сурово смотрели на наш отряд; казалось, он хотел одним взглядом добиться клятвы от каждого человека. Когда он поравнялся со мной, у меня возникло ощущение, что его пронзительные глаза завладели моим существом. Меня поразило, что Гитлеру хватило смелости ходить без охраны среди членов СА, которые всего несколько дней назад подняли бунт против него. Я и сегодня не могу объяснить, как Гитлеру удалось оказывать столь мощное психологическое воздействие на протяжении нескольких часов. Впоследствии я рассказал ему об этой первой встрече, которая, безусловно, прошла для него незамеченной. Но он ответил: «Знаю. Я хорошо вас помню».
21 декабря 1947 года. Четверть девятого утра. Входит санитар. «Не желаете ложечку «Алудрокса» от болей в желудке?» Двери остаются открытыми, поскольку с восьми часов мы освобождены от русских. Идет дождь, поэтому мы не выходим на прогулку.
22 декабря 1947 года. Страшно переволновался. Меня чуть не поймали. Я писал, вновь пытаясь понять природу обаяния Гитлера. Сегодня вечером я размышлял, к чему привело бы это знаменитое обаяние, если бы республика добилась экономических и политических успехов. Я уже собирался спрятать записи в подошву ботинка, как вдруг услышал голоса за дверью. Кто-то гремел ключами у смотрового отверстия. В полном ужасе я скомкал листки, сделал неловкий и несомненно вызывающий подозрение шаг к туалету и выбросил туда все записи. Я так и не знаю, наблюдал за мной кто-нибудь или нет. Через несколько часов я успокоился и попытался восстановить свои записи, но быстро потерял интерес. Эта тема меня больше не привлекала. Появилась тайная надежда: то же самое произойдет со всем прошлым. Освобождение через писательство.
23 декабря 1947 года. В результате вчерашнего инцидента у меня закончилась бумага. Ведь я выбросил и чистые листы тоже. Эти слова я пишу на обертке от табака. Завтра утром, когда придет Влаер, буду держать ручку в руке.
25 декабря 1947 года. Директора приложили некоторые усилия, чтобы сделать Рождество особенным для нас. Сначала Функ сыграл на фисгармонии несколько собственных импровизаций. Потом впервые за два с половиной года я слушал Баха и Бетховена: кантату и «Глорию» из «Торжественной мессы». Сначала мне казалось, что я этого не вынесу, но потом на меня снизошло полное спокойствие. Я все время боялся, что музыка повергнет меня в депрессию. Но на душе стало светло и радостно.
Тем не менее, настроение у меня отнюдь не рождественское. Сегодня разлука с семьей давит на меня больше, чем обычно. Поэтому я рад, что в этом году не будет рождественских посылок.
28 декабря 1947 года. Несколько дней назад я начал разрабатывать проект дома средних размеров. Русским охранникам нравится, когда я объясняю им свои наброски и интересуюсь их мнением. Они всегда отвечают одинаково: «Очень хорошо». Я не делал архитектурных чертежей с 1942 года, поэтому детали даются мне с трудом. Хотя я покончил с монументальной архитектурой и умышленно сосредоточился на зданиях утилитарного характера, временами мне трудно забыть, как я мечтал занять место в истории архитектуры.
Какие чувства я буду испытывать, когда меня попросят спроектировать спортивный зал, ретрансляционную станцию или универсальный магазин — после того, как я проектировал самый большой купольный зал в мире? Гитлер однажды сказал моей жене: «Я даю вашему мужу задания, которые никому не поручали уже четыре тысячи лет. Он будет возводить здания на века!» А теперь спортзалы!
3 января 1948 года. Еда стала более питательной, и отопление тоже хорошо работает. Как «главный истопник», я поддерживаю огонь в двух больших железных печах. По понедельникам я работаю посудомойщиком, а несколько дней назад мне в первый раз удалось пришить пуговицу. Нашу арестантскую одежду заменили; теперь мы носим более-менее цивильные костюмы. Униформа подавляла меня, потому что постоянно напоминала о заключенных концлагеря, которые носили ее до меня.
2 февраля 1948 года. Прошло больше месяца после последней записи. Никаких событий, никаких мыслей, никаких новых впечатлений.
3 февраля 1948 года. Прошлой ночью из коридора доносились обрывки музыки — Вагнеровский «Риенци». Прошлое возвращается снова и снова — ужасно! Я, безусловно, часто слышал эту увертюру, но первым на память приходит Гитлер.
Лето 1938-го. Мы с Робертом Леем, заведующим организационным отделом партии, сидели в салоне гостевого дома Винифред Вагнер в Байрейте. Лей пытался убедить Гитлера, что на церемонии открытия партийного съезда в Нюрнберге следует исполнять музыку современного композитора. Идеология национал-социализма должна выражаться и в музыке, утверждал он. По всей видимости, он, не дожидаясь разрешения, сделал заказ нескольким композиторам. Гитлер и Винифред Вагнер не разделяли его энтузиазма, но Лей стоял на своем.
