1 октября 1964 года. Несколько дней назад в конце британского месяца Маскер не смог утром приготовить себе чай. Со злости он написал в журнале: «Ночью украли чай. Дежурили русские Шарков и Солин». Русские обиделись. Со вчерашнего дня перестали здороваться; их директор сказался больным. Западные директора хотели послать больному коллеге букет цветов. Но его заместитель Шарков холодно отказал: «Он не настолько болен».
Сегодня ситуация прояснилась. Той ночью Пеллиот обнаружил, что у британских охранников, дежуривших у ворот, нет чая, поэтому он отнес им чай Маскера. Вот и все. Сегодня весь тюремный блок хохотал над этим.
А завтра, вне всяких сомнений, русский директор оправится от болезни.
2 октября 1964 года. Карл Пипенбург, мой бывший руководитель строительного управления, который в 1938 году много сделал для завершения рейхсканцелярии в срок, теперь владеет крупной строительной фирмой в Дюссельдорфе. Он передал, что я могу на него рассчитывать, если после освобождения буду искать работу. И мой бывший ближайший помощник Отто Апель тоже входит в число успешных архитекторов. Недавно он построил комплекс зданий для американского посольства в Бонне. Он тоже предложил взять меня на работу после выхода из тюрьмы. Эти новости немного приободрили меня. В тоже время они усиливают мои сомнения, которые я недавно пытался сформулировать. Я имею в виду не только тот факт, что мне в шестьдесят лет будет сложно занять прочное положение в компаниях моих бывших помощников. Я хочу сказать, что их проекты и здания, которые в целом производят на меня приятное впечатление, укрепляют меня в мысли, что мое время прошло. Еще я задаю себе вопрос, готов ли я после разработки проектов большого зала и рейхсканцелярии заняться строительством спортивного зала в Детмольде или прачечной в Ингольштадте. Роскошные сомнения, Бог свидетель!
3 октября 1964 года. Прочитал о недавнем визите Миса ван дер Роэ в Берлин. В возрасте восьмидесяти семи лет он собирается строить Галерею двадцатого века на Ландверском канале, недалеко от того места, где я хотел поставить Зал солдатской славы, наш Пантеон. Судя по всему, берлинское правительство немного беспокоится из-за того, что архитектор не берет в расчет сумму расходов. Я читаю об этом с удовольствием, но в душе я полностью на стороне Миса ван дер Роэ. Вообще-то это обычное явление, когда серьезная архитектура требует серьезных затрат. Мне всегда было интересно, способна ли экономическая демократия обеспечить стране соответствующее архитектурное выражение. Мне и сегодня понятно негодование Гитлера, который возмущался, что в двадцатые годы любой банк и любая страховая компания могли потратить на свое административное здание больше, чем правительство — на свои общественные сооружения. Но Мис также заявил, что Берлин невозможно узнать. А что буду чувствовать я?
15 октября 1964 года. Хрущева сняли. Дома расстроятся, потому что опять оборвались с таким трудом налаженные связи. Я сам почти ничего не чувствую. В первые годы я занимал скептическую позицию; но под ее прикрытием лелеял иллюзии, как все здесь. Теперь иллюзий не осталось. Во французском языке есть слово «assommer», которое означает и «избить до смерти», и «надоесть до смерти». Это слово точно описывает мое состояние.
24 октября 1964 года. Гесс уже несколько месяцев борется за свое право выписывать большие куски из книг, которые читает. Он попросил большую пачку писчей бумаги для этой цели, но пока его просьбу не удовлетворили. Сегодня он предъявил требование французскому генералу буквально в форме ультиматума.
— Я не возражаю против того, что мои бумаги подвергаются цензуре, — гневно заявил он, — и я даже готов позволить, чтобы их потом сжигали. Но я хочу держать все свои записи при себе, хотя бы некоторое время, чтобы иметь возможность их просматривать. С тонкими тетрадками я не могу этого сделать.
Когда тон Гесса стал резким и возбужденным, генерал резко развернулся и вышел из камеры. Но он в изумлении уставился на директора, когда тот подтвердил, что все наши записи периодически изымаются и уничтожаются.
— Это правда? — с удивлением и тревогой спросил он, потом отвернулся, качая головой.
8 ноября 1964 года. Сегодня подрезал розы и сгребал листья. Нуталл развел костер из нескольких номеров «Дейли Телеграф», а я подбрасывал в него ветки и листья. Светило солнце; наш новый термометр показывал минус один в тени и плюс семь градусов на солнце у южной стены. Термометр на солнце помогает некоторым охранникам не так остро чувствовать холод. Тем временем Ширах бродил по саду, насвистывая «Миссисипи».
9 ноября 1964 года. Американский директор, который пробыл с нами много лет, попрощался и представил своего преемника Юджина Берда. Новый директор заверил нас, что все останется как прежде; кстати, он также отвечает за клубы и увеселительные заведения для американских войск, размещенных в Берлине. Недавно «Курьер» напечатал его фотографию; он стоял на сцене и представлял королеву красоты. В 1947-м он, тогда еще лейтенант, нес караульную службу в Шпандау, но я его не помню.
10 ноября 1964 года. Во время дневного отдыха я целый час вел оживленную беседу с Годо. Внезапно Ширах подал сигнал. Он возмущенно потребовал тишины; он заявил, что хочет спать. Его высокомерный тон оскорбил француза, и тот сказал ему, что заключенного не касается, когда и как охранники должны разговаривать. Ширах самоуверенно отослал Годо к тюремным правилам, запрещающим охранникам разговаривать с заключенными.
— Очень хорошо, вот и заткнись! — рявкнул Годо и добавил, что пение и свист, между прочим, тоже против правил.
Но Шираха не так просто запугать.
— Если вы сию минуту не перестанете разговаривать с номером пять, я доложу о вас русскому директору, — пригрозил он.
Мы не прислушались к его угрозам, но разговор утратил свою живость. Вскоре мы разошлись.
18 ноября 1964 года. Сегодня к Гессу приезжал его адвокат, доктор Альфред Зейдль, впервые после Нюрнбергского процесса. Поскольку он отказался от всех свиданий с семьей, это первый человек из внешнего мира, которого он увидел за почти двадцать лет в Шпандау. После свидания Гесс выглядел очень взволнованным. Несколько часов он вел себя оживленно и охотно общался.
— Зейдль остался доволен, что я так хорошо выгляжу, — радостно сообщил он. — Но он не на того напал. Первым делом я написал ему перечень всех моих заболеваний. А потом, понимаете ли, мой сын хочет со мной встретиться, — беззаботно продолжал Гесс. — Вы видите в этом какой-нибудь смысл?
Когда я кивнул, он продолжил:
— Да, в качестве награды. Если он сдаст государственный экзамен по архитектуре на четверку, в награду ему будет позволено повидаться с отцом.
Я остолбенел.
— В награду? — повторил я. — Но он уже не маленький ребенок, которого нужно поощрять.
Гесс в свойственной ему манере улыбнулся собственным мыслям.
— Ширах придерживается того же мнения. Но будет именно так. Я уже сосчитал: раз, два, три.
— Раз, два, три — что это значит? — не понял я.
— Когда произносится «три», — пояснил Гесс, — решение принято бесповоротно. После этого его нельзя изменить.
Я сказал Гессу, что на месте его сына обманул бы: при необходимости подделал бы табель с отметками, лишь бы увидеть отца.
— Я уже думал об этом, — ответил Гесс. — Некоторое время назад я написал сыну, что в случае обмана он точно не увидит меня. Он просто зря потратит деньги на поездку в Берлин.
— Так было и раньше? — поинтересовался я. — Если вы принимали свое решение, сосчитав до трех, вы его не меняли, даже если возникали новые обстоятельства?
