— Машков? — остолбенел Ионычев.

— Машков! — язвительно повторил полковник. — Твой великолепный Машков! Первоклассный штурман и прекрасный мужик. В чем дело? Семья ведь? У тебя что, в эскадрилье эпидемия семейно-штурманских заболеваний? — Полковник перевел дух и автоматически отдал честь пробегавшему мимо технику, сутулившемуся под ветром. — А насчет этого лейтенанта — молодец. Но теперь ты и Кучеров тяните его и дальше. Но за остальное — ох, держись, майор! Ты, Александр Дмитрич, мое отношение к тебе знаешь — потому и на «ты» с тобой, что ставлю тебя очень высоко. Но! — задрал палец Царев. — Самое главное! Доносятся такие вести, что кое-кто из наземного персонала, расписанного на твои машины, балует «холодным оружием», и боюсь, ты знаешь об этом, по покрываешь, надеешься на свой авторитет. Да-да, угадал! Я про «шпагу» говорю и прочие горячительные напитки. Знаешь, чем это пахнет? Ох, смотри! Не с употреблением — с запахом боремся. Чтоб и духу змия не было!

— Командир! — взмолился аж вспотевший на морозном свистящем ветру Ионычев. — Тут-то я при чем? Чего ж вы чужих подчиненных на меня взваливаете?

— Они обслуживают машины твоей эскадрильи — твою тоже! Думал ты о последствиях? — Царев сердито помолчал, блестя глазами в темноте. Мимо, натужно ревя, прополз ЗИЛ-снегоочиститель; на его подножке стоял рослый солдат в рабочей одежде, сунув голову в кабину машины и что-то командуя, энергично взмахивая свободной правой рукой. Царев поглядел вслед утянувшейся в темноту машине и неожиданно довольным голосом закончил: — Но ночка-то какая замечательная выдалась! А, комэск? Настоящая боевая ночь.

— Да уж!.. — расстроенно махнул рукой Ионычев.

— Обиделся? — вдруг ласково осведомился Царев.

— Несправедливо, командир, — вздохнул Ионычев. — Несправедливо гоняете.

— А ты думал! — почти закричал Царев. — Тебе сколько живых душ доверено — изволь всех и все знать! У нас шутки только одним кончаются. Еще не было летчика, который одну ошибку совершал дважды. Ну, ладно. Хватит с тебя на сегодня. Хорошо отлетал?

— Кто?

— Майор Ионычев — кто ж еще!

— Да нормально, — несчастно сказал Ионычев. — С моим-то экипажем — конечно. — Он подумал, выжидательно глядя Цареву в глаза, и уверенно сказал, как о деле решенном: — Товарищ полковник, разрешите доложить! Мой помощник готов для сдачи всех нормативов на командира корабля.

— Налет?

— Соответствует.

— Пиши бумаги.

— Есть! Спасибо.

— Имей в виду, Ионычев, этот фитиль — не профилактический. Я тобой действительно недоволен. У нас работа специфичная. А Савченко, полагаю, пусть летает у Кучерова — капитан ко мне уже не раз подходил.

— Знаю.

— Что, возражаешь?

— Напротив. Он подходил по нашему общему мнению.

— Ага! — довольно сказал полковник. — Рад. Ну и правильно. С этим психологом он летать не будет: потеряем пилота... Нет, все-тки странная штука! Реутов же отличный летчик. А люди у него не держатся. Грамотно летает, расчетливо, умело...

— Храбро, — вставил Ионычев.

— «Храбро»... — поморщился Царев. — Отвлеченно это. Иррационально. Для девиц на танцульках. «Храбро»! Не храбрость, а смелость расчета и грамотность действий — вот это я понимаю. Храбро шашкой на коне махать — и то долго не намашешь, снимут не с коня, так башку с плеч... Ну, все. А теперь быстро подготовить наметки плана. Покажешь через час.

Он первым козырнул и быстро ушел в темноту.

Они летели по кромке дня и ночи.

И сколько бы раз ни видел Кучеров эту картину, привыкнуть к ней он не мог.

Справа, за профилем пилотирующего корабль Николая, была грозная тьма. Далеко-далеко, там, где небо кончалось, опровергая утверждения материалистов о бесконечности Вселенной, вздымалась мрачно-молчаливая стена, налитая синей чернотой. Ни просвета, ни звездочки, ни сколько-нибудь слабенького проблеска не было в этой пугающей стене, заметно, на глазах, ползущей вверх и к ним, ближе и ближе. Чернота медленно, но неотвратимо заглатывала высоту, зловещей тенью ложилась на девственно-чистый, тончайше-пушистый облачный покров внизу.

Но слева эти же облака светились теплым оранжево-розовым светом; живой, блистающий свет лился радостно и чисто из жаркого костра солнца, горящего на четверть горизонта. Небо же над головой, отмыто-голубое, сияющее, слева плыло всеми теплыми красками спектра: оранжевыми, коричневато-теплыми, желто-золотыми, красными тонами; то пастельно-нежными, то карнавально-сверкающими, пурпурными и ало-малиновыми. Краски, смешиваясь, жили в едином ритме, сменяя друг друга в неслышном танце, накатываясь волнами, втекая волной в волну, и казалось, в небосводе гремит торжествующе-бесшумно музыка гигантской феерии.

Щербак вжался лицом в купол блистера и не мог оторвать глаз от завораживающей картины, и не замечал, что шевелит пальцами, словно они, пальцы художника, нащупывали единственно возможное сочетание краски и линии. Он пытался впитать в себя все это, запомнить, с тоской ощущая полную безнадежность даже попытки нанести на холст все это жалкими кистями и красками, — и тут Машков доложил:

— Командир, подходим к зоне заправки. Выход в точку поворота в зону через четыре минуты.

И, словно услышав Машкова, в эфир вышел Ионычев, вызывая заправщиков:

— «Аксай Четыреста пятый»! Четыреста пятый! Я — «Барьер Девять девяносто шестой». Прошу связь.

В наушниках посвистывал, взбулькивал, потрескивал эфир. Внизу, далеко, очень далеко, в плотно-серой дымке провалились облака, и в засиневшей глубочайшей пропасти, от которой захолонуло сердце, прорисовались стремительными штрихами очертания побережья — тускло высветились сине-коричневые базальты скал, зеленовато-серым войлоком лежала стылая вода холодного северного моря, тоненькой белой ниточкой змеилась полоска океанского прибоя. Все это мелькнуло и пропало во вновь сдвинувшемся толстом одеяле.

— На связи «Четыреста пятый Аксай», — басом ответил эфир. — Добрый вечер, «Барьер». Работаем с вами?

— Вечер добрый. Да, вместе.

— Есть... Девяносто шестой, мое удаление от пункта ноль шесть сто. Ваше?

— Понял, сто, — отозвался Ионычев. — Мое тоже сотня.

— Штурман! — тут же заинтересованно включился в СПУ Кучеров. — А у тебя сколько?

— Сто десять, — недовольно отозвался Машков. — Уже меньше, конечно...

— Кто врет? — радостно осведомился Кучеров.

— Не я!

— Ясное дело...

— Хотя по-разному с ними идем — вполне...

— Понятно-понятно.

В наушниках раздается приказ комэска:

— Полста третий, увеличиваем «стрелу» на пятьдесят.

— Есть, пятьдесят. — Кучеров мягко подал вперед сектора газа, увеличивая скорость, и положил руки на штурвал, кивнув Николаю. Тот медленно, нехотя снял ладони с нагревшихся рукояток. Ту-16, свистяще гудя, шел за правым крылом своего ведущего ровно, как привязанный.

Через две минуты, после краткой переклички команд, пара бомбардировщиков, пройдя поворотный пункт, легла в широкий левый разворот и, закончив его, вышла на прямую, ведущую в точку встречи с танкерами-заправщиками. Оба они должны были принять в частично опорожненные топливные баки керосин и только после этого выйти на длинную, длинную дорогу, ведущую в океан, — каждый по своему пути, как того требовал полученный ими в воздухе новый приказ.

— Начинаем снижение, занимаем эшелон шесть тысяч.

— Есть. — Кучеров перевел штурвал вперед, подтянул газы — и корабль, опустив нос, заскользил с гигантской, начинающейся на высоте двенадцать километров, горы.

— Девяносто шестой, у меня удаление от пункта ноль один сорок. Ваше?

— Тоже сорок.

— Хорошо идем, — хмыкнули наушники.

— Экипаж, усилить наблюдение, — приказал Кучеров. — Подходим к точке встречи.

Стрелка высотомера медленно ползла по шкале, прошла отметку семи тысяч, шести с половиной, подошла к шести. Кучеров выровнял машину и покосился влево, пытаясь разглядеть над горизонтом летящие танкеры. И едва он, щурясь, углядел бело-светящиеся, вытянувшиеся над линией горизонта пики — стрелы инверсии, — как Щербак громко объявил в СПУ: