Машина покачивается, «ходит», ничего, спокойней, вот нос послушно пошел вверх, корма оседает вниз, как вперед... Вни-имание!..

Полоса!

Раз, два, три... Корабль оседает, замедленно опуская нос, словно прижимаясь телом к матушке-землице.

Удар!

Протяжно взвизгнули пневматики, тяжко бабахнули тележки шасси, выбив искристый летучий фонтан голубого в прожекторном свете дыма из бетона и принимая на себя десятки тонн несущегося огромного корабля. Есть посадка!

Корабль, свистя, мчался по полосе, рассекая летящую поперек посадочной бетонки — самой надежной в мире опоры! — змеистую поземку, и быстро уходил из видимости СКП в темноту, уносясь в дальний конец полосы.

Катюков длинно выдохнул, как простонал, и тяжело отвалился на спинку кресла; прожектора подсветки полосы замедленно погасли, и только выровнявшийся в один тон гул турбин указывал место, где разворачивался приземлившийся бомбардировщик. Ионычев обнаружил, что у него мелко подрагивают пальцы. Динамик щелкнул, и звонкий даже в хрипах помех, счастливо прыгающий голос прокричал:

— Я Семь тринадцатый! Полосу освободил!

— О х-хос-споди... — хрипло прошептал Катюков, помотал головой и севшим голосом распорядился: — Тринадцатому — по магистральной на стоянку. — И, не поворачиваясь к Ионычеву, медленно сказал: — Чтоб его, нашего Царева... Не царь — император. Пе-да-гог... В гроб загонит своей педагогикой. — И он неожиданно нервно засмеялся, схватившись за лоб.

— Да уж! — радостно ухмыляясь, ответил Ионычев. — С ним не соскучишься! — и принялся застегивать куртку, но пальцы, как замерзшие, не слушались, и он никак не мог попасть бегунком «молнии» в замок.

Когда самолет, басовито гудя турбинами, выполз из метельного мрака позади вышки СКП и остановился для предварительного осмотра, Ионычев не удержался и побежал вместе с техниками к нему, скользя и спотыкаясь в темноте на утоптанной в снегу тропинке.

Техники тут же привычно полезли под сдержанно гудящую басом машину, посвечивая фонариками, а Ионычев быстро обогнул нос бомбардировщика, из штурманского фонаря которого лился глухой желтовато-малиновый полусвет, и встал под левым бортом, задрав голову и щурясь от колючего, бьющего по глазам, как мокрый промерзший песок, снега. Высоко над ним виднелось темное пятно головы Царева; полковник заметил Ионычева, сдвинул форточку и, высунув наружу руку, торжествующе вскинул кулак с выставленным большим пальцем. Ионычев хотел что-то прокричать, что-то благодарное, но задохнулся ветром, а техник помигал пилотам — конец предварительного осмотра; форточка захлопнулась, двигатели рычаще взревели, и корабль, выбрасывая в темноту ало-рубиновые блики, покатился к своей стоянке, к дому.

Заруливал сам полковник; Савченко сидел, оглушенный всем происшедшим, обалдевший от безмерной усталости и — безмерно счастливый. Автоматически выполняя обязанности помощника командира корабля — убирая наддув, выключая топливомеры, гироприборы, топливную автоматику, наблюдая, как подъехал тягач и техники, сутулясь под ветром, зацепляли водило за стойку, — он отвлеченно, словно и не о себе, думал, что, наверно, никогда ему уже не испытать подъема этих минут, все смаковал их, старался впитать, запомнить навсегда эти ощущения.

Наконец затихли двигатели, КОУ сообщил: «Колодки установлены!», и стали слышны свист и толчки ветра, покачивающие ощутимо самолет, сухой песчаный шорох снега по обшивке, снизу донеслись перекликающиеся голоса техников и механиков наземного обслуживания, стуки открываемых люков, клацанье защелок штуцеров и шлангов, сноровисто поданных к самолету. Савченко вслед за недовольно сопящим полковником полез к выходному люку.

И когда он спрыгнул на сухой, до звона промерзший бетон и, кося глазами в бритвенно-острых пощечинах проснеженного ветра, вскинул руку к виску, чтоб произнести уставное: «Разрешите получить замечания!», а губы сами собой тянулись в мальчишескую счастливую улыбку, он опешил, увидев свирепое лицо полковника.

— Тебе сколько до пенсии? — грозно вопросил Царев, рывком поднимая воротник летной куртки. — Во! Ты даже не знаешь! О чем это говорит? О том, почему ты так погано садишься. Это не посадка — это предынфарктный синдром! Если б ты налетал двадцать лет, ты б знал время своего пенсиона и каждую посадку исполнял как последнюю. И ты еще не раз вспомнишь мои слова, потому что двадцать лет налетаешь, больше налетаешь, поверь мне! Ух, убивец!.. — зло сказал он и яростно сплюнул в метель, — Ладно. В общем, так, лейтенант. За все тебе трояк. И с большим натягом. Скажи спасибо. А замечания — еще поговорим. Ты у меня получишь! Далее. Капитан Кучеров мне голову проел из-за тебя — так что летать будешь с ним. И не лыбься! Ишь, радуется! Ты Кучерова не знаешь. Он тебя задолбит науками, он тебя выпотрошит своим занудством — еще взвоешь. Но летать будешь как надо! А сейчас все, некогда мне. Будь, лейтенант!

И Царев энергично, не сутулясь и не отворачивая от ветра свой длинный горбатый нос, размашисто пошагал в темноту, и уши шлемофона лихо развевались над его плечами. Савченко смотрел ему в спину и чувствовал, что у него подрагивают руки и отчего-то сводит дыхание — от ветра, что ли? — и он едва не вскрикнул от неожиданности, когда техник, старший лейтенант Володя Богомазов, стукнул его по плечу, протягивая шапку.

— Ты чего, Коль? — удивленно спросил Богомазов. — Так крепко досталось? Бери шапчонку... Не переживай. Царева не знаешь? Так эт отец-командир: и пожурит, и погладит! — И Богомазов весело захохотал в высвистах ветра.

Николай помотал головой, натягивая ушанку. До них донесся сердитый звучный возглас полковника:

— Ионычев! Майор Ионычев! Сергушин, где майор?..

...— Он же летчик! — сердито-удивленно сказал полковник Ионычеву. — Учить надо, но божьей милостью пилот. Но ведь и я, я-то тоже! Я-то не нянька! И потому с этим твоим психологом-характеристиком... характеруном разберись. Черт-те что у тебя в эскадрилье творится! Командиры экипажей за здорово живешь пилотов отчисляют, будто их никто не учил, не выпускал, не проверял. Прям тебе суд в последней инстанции. Спецы-воспитатели...

— Значит, к вам?

— Кого?

— Характеруна, — хмыкнул Ионычев. На лице его было написано явное удовольствие. Полковник пару секунд заинтересованно и тоже явно удовлетворенно наблюдал за ним, потом, спохватившись, резко спросил:

— Зачем?

— Н-ну... — пожал плечами Ионычев.

— Ох... Говорю — сам разберись, комэск. И вот тебе совет. Следи за личным составом. За экипажами. Думай, командир эскадрильи, работай. Там! — Он ткнул перчаткой в белое в черной ночи небо, залепленное снегом. — Там некогда будет. Всем. А твоему протеже учиться и учиться. Летает по средней паршивости, куда хуже, чем следовало бы по его способностям. Талантливый же парень! Ох, Реутов, Реутов! Он научит... В общем, займись им.

— Кем?

— Обоими!

— Есть!

— Что я от тебя хотел? Да! Рабочий план на завтра, то есть на сегодня?

— Товарищ полковник! — изумился Ионычев. — Да завтра ж суббота! Да еще после ночных!

— Правильно! — загремел неожиданно Царев. Ионычев поежился. — И рабочего плана нет! Во, глядите на него! — обратился он зычно в пространство, насыщенное свистом ветра, гулом турбин, перекличкой голосов, метанием прожекторных отсветов. — Стоит вот эдакий эскадронный кавалерист-гусар и думает: «Какую такую хреновину полковник несет?» А? Ведь думаешь?

— Но, командир, я же... — окончательно потерялся Ионычев.

— Вот потому ты и не знаешь, что у тебя в экипажах делается. Слыхал такой термин — микроклимат? Работу не планируешь — это раз. Начстоловой жаловался на экипаж Любшина — плохо едят. Это два. Где они едят, что — ты знаешь? Почему не питаются как положено? Чего глазами хлопаешь? Порядок один и для всех обязательный — питаться они должны здесь. Ни в одном ресторане им не подадут таких цыпляток-шоколадок, как у нас! Экипаж Ганюкова помнишь? Летом как им животики в воздухе прихватило — едва сесть смогли. Молчать, если оправдываться будешь! Это тебе три и четыре. Дальше. Почему штурман экипажа Апухтина в общежитии живет, почему из семьи ушел? Что — тоже не знаешь? А Машков — тоже из твоих штурманов, так, эскадронный? — с ним что? Почему он подал рапорт о переводе на наземную работу?