Он, конечно, скажет, у него согласно договору эксклюзивное право. Будь они трижды прокляты, эти права! Я превращу любую вещь в стеклянную пыль, прежде чем она достанется этой напыщенной идиотке! Разговаривала со мной, как со своей молочницей!

Пока Мегги добралась из главного зала до одной из гостиных, она почти уже совсем успокоилась. В конце концов, священный долг матери защищать свое дитя, разве не так?

В других гостиных тоже толпился народ, беседуя, смеясь, двигаясь по всем направлениям.

У Мегги немного закружилась голова от этого столпотворения, и она решила спуститься на кухню при галерее, отдохнуть хоть несколько минут в одиночестве и выпить пива, если найдется в одном из холодильников.

Она вошла туда и в некоторой растерянности остановилась, увидев, что там уже сидит какой-то дородный мужчина. Он попыхивал сигарой и пил пльзеньское пиво.

– Пойман на месте преступления. Он смущенно улыбнулся.

– Теперь нас двое, преступников, – подхватила Мегги. – Я пришла сюда для того же самого.

– Тогда позвольте мне угостить вас. – Он перегнулся всем своим тучным телом со стула и с ловкостью фокусника достал откуда-то еще одну бутылку. – Полагаю, сигару предлагать вам не следует?

– Пожалуй, нет, – ответила она со смехом. – Но я привыкла к дыму. Мой отец курил, наверное, самую едкую трубку в мире. Смердело до небес! Однако я обожала ее.

– Какая вы милая, – одобрил он, наливая ей пиво. – Ненавижу все эти штуки! – Он ткнул пальцем вверх, в сторону выставочных залов. – Моя жена силком затащила меня.

– Я тоже терпеть не могу такие сборища!

– Но вещицы неплохие, – одобрил он и снова выпил. – Мне нравятся по форме и цвету, хотя ни черта не смыслю. Зато жена у меня специалистка.

Так она считает. Я же люблю просто полюбоваться, если есть на что.

– Я тоже.

– На этих дурацких представлениях все стараются умничать: художник имел в виду, художник замыслил, символизм… – Последнее слово он произнес, словно пробуя непривычную еду, которую вот-вот выплюнет. – Не понимаю и не хочу понимать, что они там толкуют.

Мегги решила, что он немного «того», но он ей нравился все больше и больше.

– Они и сами не понимают, – улыбнулась она.

– То-то и оно! – Он поднял свой стакан и затем осушил его. – Именно не понимают. Только воображают. Но попробуй сказать моей Энн – это моя жена, она так посмотрит. Одним взглядом изничтожит!

Он сузил глаза и скривил лицо, стараясь изобразить этот взгляд. Мегги прыснула от смеха.

– Да и кому интересно, что они думают? – Мегги поставила локоть на стол, оперлась подбородком о кулак. – Как будто чья-то жизнь зависит от этого. – Моя-то как раз зависит, напомнила она себе, но постаралась прогнать эту мысль. – Вы не думаете, что на такие выставки ходят, чтобы показать свои наряды и свое значение?

– В самую точку! – Чтоб подтвердить полное согласие, он достал еще одну бутылку, налил себе и звонко чокнулся. – Что до меня, знаете, чем бы я занялся сегодня вечером, если не это?

– Чем?

– Развалился бы в кресле с подушкой под ногами и стаканчиком ирландского в руке и глядел бы в телевизор. – Он вздохнул. – Но не хочу расстраивать Энн. И Рогана тоже.

– Вы знакомы с Роганом?

– Он мне почти как сын. Неплохой человечек из него получился. Я познакомился с ним, когда ему еще не было двадцати. У меня с его отцом были деловые отношения, и мальчик просто не чаял, когда сможет включиться в отцовское дело. – Он сделал рукой жест, как бы охватывая всю галерею. – Неплохо тут все устроено.

– А вы чем же занимаетесь? – полюбопытствовала Мегги.

– Банковским делом.

– Простите. – Женский голос прервал их беседу. В дверях кухни возникла Патриция.

– А, вот она, моя любовь!

С удивлением Мегги увидела, как мужчина проворно оторвал от стула свое грузное тело, подскочил к Патриции и игриво подтолкнул ее с такой силой, что его толчок мог, наверное, сбить с ног взрослого мула. Она же, вместо возмущенного возгласа, издала радостный музыкальный смех.

– Папа, ты меня сломаешь пополам. Отец! Значит, это отец Патриции Хенесси. Этот простецкий симпатичный мужчина женат на куске льда, обернутом в дорогую, хорошо скроенную материю. Это лишний раз подтверждает, подумалось Мегги, что все эти высокопарные слова, произносимые перед алтарем во время вступления в брак, слова «пока смерть не разлучит нас» и прочие – просто бездумные словосочетания, которые люди вынуждены выдавливать из себя, не придавая им никакого значения.

– Познакомьтесь с моей девочкой. – С нескрываемой гордостью Деннис Коннели повернул Патрицию к Мегги. – Красотка, а? Что скажете?

– Совершенно верно, – Мегги поднялась из-за стола. – Рада снова встретиться с вами.

– Я тоже. Поздравляю с успешным открытием вашей выставки.

– Вашей выставки? – Мистер Коннели вытаращил глаза.

– Мы не познакомились с вами, – от души рассмеялась Мегги. – Я – Маргарет Конкеннан.

– Очень приятно. Надеюсь, за те незабываемые минуты, что мы так мило беседовали, я не наговорил ничего лишнего.

– Ровно ничего, мистер Коннели. Уверяю вас, мне тоже было чрезвычайно приятно поговорить с вами об искусстве.

– Но мне в самом деле нравятся краски и формы ваших вещей, – смущенно повторил он, как бы защищаясь.

– Это самый приятный комплимент за весь сегодняшний вечер, – сказала Мегги. – Клянусь вам.

– Дэдди, тебя ищет мама, – вмешалась Патриция.

Она сняла какую-то невидимую пылинку с лацкана отцовского пиджака, и этот жест болезненным уколом отозвался в сердце Мегги. Сколько раз делала она то же самое, когда ее отец был жив!

– Если ищет, я позволю ей найти меня, – весело произнес мистер Коннели. Он посмотрел на Мегги и широко улыбнулся ей. – Надеюсь, мы еще увидимся, мисс Конкеннан.

– Я тоже надеюсь.

– Вы не идете с нами? – любезно спросила Патриция.

– Нет, не сейчас.

Ей не хотелось ни с кем встречаться, особенно с миссис Энн Коннели, матерью Патриции.

Оживленное, даже веселое выражение лица Мегги исчезло вместе с замершими звуками шагов отца и дочери. Она снова опустилась на кухонный стул, чувствуя себя выжатой как лимон, полностью опустошенной.

Было так тихо вокруг, что, казалось, во всем огромном здании галереи нет никого, кроме нее. Ей хотелось одиночества, хотелось думать, что внезапное чувство печали, охватившее ее, нахлынуло оттого, что она оторвалась от привычных и любимых зеленых полей, спокойных холмов, от тишины и умиротворения, нарушаемых лишь рокотом печи для обжига и собственным воображением, влекущим неведомо куда.

Но причина заключалась не только в этом. В столь знаменательный вечер в ее жизни рядом с ней не было близкого человека. Никого, кто бы хотел и мог ее понять, выслушать, проявить искреннюю, неподдельную заботу. Кому было бы хоть какое-то дело до Мегги Конкеннан. Во всяком случае, не этим людям там, наверху, кто сейчас беседует, звенит бокалами, обменивается мнениями и сплетнями.

Впрочем, у меня есть все-таки я сама – так она решила и поднялась со стула. Каждому в конечном счете нужен он сам.

И если уж говорить о себе, то она знала, ее работы понравились здешней публике, их приняли хорошо. Это совершенно ясно, и, значит, первый шаг оказался успешным, она на верном пути к известности и, черт возьми, к деньгам – к тому, что так долго обходило стороной род Конкеннанов. И добилась всего она сама.

Она стояла в холле, сверху лились свет и музыка, струясь по ступенькам лестницы, словно искрящаяся, волшебная пыль стекала по радуге. Мегги уже поставила ногу на первую ступеньку, взялась за перила, но вдруг резко повернулась и выбежала через монументальную входную дверь в темноту улицы.

Часы пробили час ночи. Роган с силой потянул себя за галстук, который так и не снял, придя домой, и выругался. Эта чертова женщина заслуживает, по меньшей мере, чтоб ее выпороли! Исчезнуть, как привидение, как дым, в самый разгар ее чествования, когда публика только-только разгорячилась и была готова к самым бурным выражениям восхищения! Оставить всех, оставить его, наконец, который все это устроил и кто не хочет, чтобы она вот так исчезала, а хочет, чтобы она была рядом.