– Предпочитаю, чтобы меня целовали, а не душили. А еще бы мне хотелось, чтобы вы свои желания выражали без такой злобы.

Он почти уже совсем успокоился, внимательно смотрел на дорогу, даже прикидывал в уме, сколько лишнего времени пришлось потратить на свою гостью.

Однако не ответить ей не мог.

– Я уже раньше говорил вам: всему свое время.

И для желаний тоже.

– Кто же его определяет, интересно?

– Для меня необходимо узнать человека, с которым я сплю. Не говоря уже о взаимном уважении и некоторых чувствах.

Ее глаза сузились.

– Я тоже понимаю, Суини, что между поцелуями и постелью дистанция не такая уж малая. И хочу, чтоб вы знали: я не из тех, кто опрокидывается на матрас по одному мановению руки.

– Я никогда не говорил…

– А что вы сказали сейчас? – Его слова казались ей тем более оскорбительными, что сама она хорошо знала, как быстро бы согласилась «опрокинуться» с ним. И потому продолжала:

– Насколько я вижу, вы считаете меня достаточно распущенной. Это ваше дело, и я не собираюсь рассказывать вам о моей интимной жизни. Что же касается взаимного расположения и уважения, то вам еще предстоит завоевать их у меня. Вот так-то, мой друг.

– Прекрасно. Значит, мы пришли к согласию.

– К черту согласие! А вашу служанку зовут Норин.

Он так изумился, что отвел взгляд от дороги и уставился на нее.

– Что?

– Вашу служанку, болван вы этакий, вы – долгоносый аристократ, зовут не Нэнси и не Морин, а Норин. Можете вы это уяснить?

Она сложила руки на груди и с надменным видом повернулась к боковому окошку.

Роган медленно покачал головой.

– Я безмерно благодарен вам за разъяснение. Один Бог знает, в какое ужасное положение я бы попал, когда пришлось бы представлять ее моим гостям или соседям.

– Высокородный сноб!

– Ядовитая змея!

Остальную часть пути они проделали в гробовом молчании.

Дублинская Всемирная галерея не могла никого оставить равнодушным. Ради одного только ее архитектурного облика стоило посетить это место. Фотографии здания появлялись в десятках журналов и книг по искусству во всем мире, как блестящий пример георгианского стиля, вообще присущего Дублину.

Мегги тоже не раз видела ее изображение на глянцевых страницах, но воочию – совсем другое дело. От истинного великолепия трех пространственных измерений захватывало дух.

Много часов своего свободного времени в Венеции провела она в ее завораживающих музеях. Но по великолепию и пышности внешнего вида им было далеко до галереи Рогана.

Однако она так ничего и не сказала ему об этом, когда тот, открыв величественные двери, жестом пригласил ее войти.

Ей пришлось подавить в себе желание опуститься на колени чуть ли не у входа, таким похожим на храм, тихим, в бликах переменчивого света, со специфическим запахом, показался ей главный зал. Экспозиция искусства аборигенов Америки была превосходной: гончарные изделия, огромные плетеные корзины, ритуальные маски, принадлежности для колдовства, разнообразные бусы. На стенах висели картины – и примитивные, и с глубоким смыслом. Особенно восхитило Мегги платье из оленьей кожи с орнаментом в виде бусин и ярких камешков. Оно выглядело на стене как самый изысканный гобелен. Так и хотелось потрогать его.

– Изумительно! – воскликнула она. Это было первое нейтральное слово, произнесенное после яростного поцелуя в автомобиле.

– Рад, что вам хоть что-то понравилось. Опять этот язвительный тон. Смогут они когда-нибудь разговаривать как нормальные люди?

– До сих пор я видела изделия американских индейцев только на страницах книг, – восхищенно сказала она и наклонилась над большим сосудом для воды.

– Потому-то я и захотел привезти эти экспонаты и выставить тут. Мы в Ирландии забываем, что, кроме европейского искусства, существует и другое.

– Трудно поверить, что людей, умеющих делать такие вещи, называли дикарями. И не так уж давно, если судить по фильмам с Джоном Уэйном. Хотя мои предки тоже были дикарями, тоже разукрашивали себя в разные цвета перед битвой. Больше всего они любили голубой цвет. Цвет моря. Я ведь из их рода. – Она критически осмотрела стоящего перед ней джентльмена, одетого с иголочки, и добавила:

– Впрочем, и вы тоже.

– Я слышал краешком уха, – доверительно ответил он, – что на протяжении столетий эти обычаи постепенно отмирали. Во всяком случае, у большинства. Лично я давно уже не испытываю тягу вымазывать себя голубой краской. Хотя женщины делают это до сих пор.

Она весело рассмеялась, он в который уже раз взглянул на часы.

– Ваши работы мы поместили на втором этаже. Он направился к лестнице, Мегги пошла за ним.

– Почему именно на втором? – поинтересовалась она у его спины.

Он остановился, подождал, пока она поравнялась с ним на ступеньках. В голосе у него слышалось нетерпение, когда он отвечал ей, продолжая подниматься по лестнице.

– Хочу, чтобы выставка, подобная вашей, стала не только показом работ, но и, как теперь говорят, общественным мероприятием. Презентацией. Посетители лучше воспринимают искусство, когда чувствуют себя несколько более свободными, даже расслабленными, если хотите. Это мое убеждение, рожденное из немалого опыта. – Он снова остановился, взглянул на нее. – Вы чем-то озабочены?

– Только тем, чтобы люди смотрели мои работы серьезно, а не с бутербродом в зубах и рюмкой виски в руке. Чтоб это не было похоже на вечеринку с танцами.

– Уверяю вас, те, кто придет, танцевать не будут. И, вообще, стратегия и тактика – моя забота, мисс Конкеннан. Мы уже говорили об этом.

Они подошли к прикрытой двери, Роган распахнул ее и отступил назад, пропуская Мегги вперед.

Войдя в дверь, Мегги чуть не лишилась дара речи от неожиданности. Перед ней была огромная комната, над которой нависал купол яркого, но мягкого света. Он лился на темный отполированный пол, и в нем создавалось почти зеркальное отражение тех изделий, что были отобраны Роганом для показа и стояли на стендах. Нет, не на стендах – на мраморных пьедесталах на уровне глаз смотрящих.

В самых сокровенных своих мечтах она не могла вообразить, что творения ее рук могут так выглядеть – великолепно, грандиозно, чувственно.

На самых высоких постаментах стояло всего двенадцать работ. Ловкий ход, мысленно одобрила Мегги, потому что это сразу обратит на них особое внимание. А в центре зала, как блестящий холодный айсберг с огненной сердцевиной, высилась ее последняя работа – «Сдача»… «Капитуляция»… «Поражение»…

Она почувствовала тупую боль в сердце, оглядывая это произведение. Кто-то, возможно, купит его, увезет с собой. Купит, поторговавшись с Роганом, украдет у нее, украдет из ее жизни.

Да, за то, что хочешь чего-то большего, нужно непременно платить потерей того, что уже имеешь. Или потерей самого себя. Такова жизнь.

Молча шла она по залу, шаги ее отдавались гулким эхом. Засунув руки в карманы, Роган следовал за ней.

– Самые маленькие вещи, – объяснял он, – выставлены в верхних гостиных. Так мы называем те небольшие залы. Обстановка там более скромная. Мы… – Он внезапно замолчал, прошипев что-то сквозь зубы. Какого черта! Она даже головы не повернет к нему. Для кого, собственно, он все это долдонит? Чего ей надо? Чем опять недовольна? С неохотой он все же добавил:

– Как я уже, кажется, говорил, на выставке будет небольшой ансамбль. Струнный. Шампанское и бутерброды. – Последние слова он произнес с некоторым вызовом.

– Да, да, конечно, – рассеянно отвечала Мегги. Она стояла спиной к нему, не понимая, почему в такой необычный для нее момент, в этом величественном зале, уставленном ее работами, ей так хочется лишь одного – плакать.

Роган заговорил снова:

– Я попрошу вас присутствовать при открытии. Хотя бы недолгое время. Можете, если не хотите, не говорить и не делать ничего, что как-то потревожило бы вашу авторскую неприкосновенность.