Может быть, теперь я их ближний.
Попробовал представить себя на их месте. Очень странное чувство. Пресловутые нищие духом? Тогда они должны быть блаженны, а они сгорблены и несчастны. Теперь они тоже скоро умрут.
Если Бог есть, зачем он забрал у них сына? Какой в этом смысл? Никакого.
Значит, Бога нет.
Мара уехала.
Кленевский ходит совершенно в воду опущенный, вокруг него все шушукаются.
Говорит, что накопит денег, добьется визы и тоже уедет. Интересно, помнит ли он, как при всех называл ее мартышкой?
Задние мысли, с которыми ты впускаешь в себя зло, – это не твои мысли, а зла.
Изумительно.
Может быть, лучше было бы сказать «тайные мысли»?
Кленевский говорит, что она ему не пишет и не звонит. Во мне шевелится тихое злорадство.
А если бы от Мары пришло письмо мне? Хотя бы с одним словом?
Что бы я стал делать?
Не имея судьбы, не имею ни силы, ни страха.
«Но Вам плохо?» (поскольку шатаюсь).
О нет, мне не плохо.
Я шатаюсь по улицам, где прорастает из краха
Осень жизни, закат мирозданья, короче – эпоха.
Нужно показать ее стихи Жухлову. Он тусуется со всякой богемой. Интересно, что они скажут?
Не буду показывать. Это мое.
Равнодушие есть самый страшный порок человеческой жизни.
Вот где надутое пустословие, отвратительное умственное барство. Мерзость.
Благодарной мировой культуре от великого гения.
Кто дал право?
Безнадежность. Одиночество. Страх смерти. Ложь. Бессилие. Предательство. Что угодно.
Выбрать и подчеркнуть нужное.
Зачем мне все это?
Будто пытаюсь заполнить в себе пустоту.
Ношу полные ведра, сгибаюсь в три погибели, а яма с каждым днем все глубже и глубже…
Страстная пятница
Господи, я знаю, что сегодня они тебя убьют.
Бабушка сказала, что так бывает каждый год, а когда я подрасту, то пойму, зачем это нужно.
Тебя прибьют за руки и за ноги к деревянному кресту и оставят одного умирать в пустыне.
Я даже не могу себе представить, какая это ужасная боль. Я бы орал не переставая. Наверняка это даже хуже, чем на войне подорваться на мине, а потом умереть в госпитале.
Мне тебя очень жалко, и я хочу, чтобы на следующий год тебя не убивали.
Может быть, за год мы вместе что-нибудь придумаем.
А чтобы сегодня тебе было не так больно и не так страшно на кресте в пустыне, я по секрету скажу, что уже послезавтра ты воскреснешь, сядешь одесную Отца и снова будешь смотреть на нас сверху.
А я буду тебе молиться, и тогда, может быть, мой папа… тоже как-нибудь вернется… из того госпиталя…
Вдох, пауза, выдох
Впервые взять в руки эту книгу Евгения Леонидовича подвигли трагические события в семье и последовавшие за ними мучительные размышления о вечных вопросах, вплоть до сомнений в целесообразности своего дальнейшего существования. Евгений Леонидович выкопал из книжных запасов подаренный кем-то полулегальный том и положил на журнальный столик, поближе к любимому, продавленному многими годами креслу.
Финансовое образование и методичный склад характера склонили Евгения Леонидовича к чтению неторопливому и скрупулезному. Книга так и осталась лежать на столе, потому что гости или посторонние люди к Евгению Леонидовичу теперь не ходили, и стесняться было некого. Сроков ознакомления с материалом тоже, разумеется, никаких не было. И пустыми желтыми вечерами Евгений Леонидович тихо вчитывался в тяжеловесные строки, тратя на это примерно по полчаса в день.
Первую часть он преодолевал выборочно, с удовольствием прочитав разве что Бытие, Экклезиаста, Песнь песней царя Соломона и некоторые куски у Иеремии. Несмотря на то что боль утихла, жизнь вошла в новое русло и по-своему даже обустроилась, Евгений Леонидович не оставил монотонное вечернее чтение и добросовестно перечитывал списки утвари, похищенной врагами из Храма, или особенности тогдашнего бессмысленно сурового богослужения. Почерпнуть из книги что-нибудь действительно нужное он давно уже не надеялся и держал ее при себе, как держат громоздкий, не очень удобный, но любимый и привычный предмет вроде продавленного кресла.
Но несколько лет спустя первая часть завершилась и началась вторая, и вечернее спокойствие Евгения Леонидовича оказалось нарушено. Бухгалтерский ум, привычно сводящий дебет с кредитом во всем, к чему бывал направлен, воспротестовал от многочисленных нестыковок в столь важном документе.
Кредит решительно не сходился с дебетом. Иногда Евгению Леонидовичу хотелось взять карандаш и перекрестными проводками указать на явные расхождения, или даже внести поправки, как если бы он проверял годовой баланс у нерадивого коллеги. Матфей показался ему не слишком наблюдательным, Марк – просто-таки малограмотным, Лука – чрезмерно велеречивым. И только Иоанн с органно-торжествующей вступительной нотой «В начале было Слово, и слово было у Бога, и Слово было Бог» произвел впечатление и заронил мысль о том, что все прежние расхождения могли на самом деле оказаться мнимыми, а баланс составлен необычно только потому, что предназначен к сдаче в какие-нибудь особые инстанции непрямого подчинения. Евгений Леонидович вернулся к Матфею, а затем и к остальным свидетелям описанных событий. Собственно, свидетелями теперь ему казались только Марк и Иоанн. Матфей явно всего лишь отредактировал простодушного Марка, а Лука и не скрывал, что выполнил работу на основе имеющихся в его распоряжении первичных материалов.
Евгению Леонидовичу показалось, что при некотором изменении системы координат многие прежние недочеты получили бы объяснения, как если бы традиционный баланс составили в системе ГААП. Желая добиться полной ясности, он снова взялся за Матфея, потом за Марка, и так еще несколько раз подряд, и только потом перешел к Посланиям и Откровению.
Примерно тогда же в книге зарубежного автора Евгений Леонидович прочел о человеке, который хотел научиться дышать так, чтобы все время незаметно для себя проговаривать при каждом вдохе и выдохе Господню молитву, но у которого ничего не выходило. Уточнив текст молитвы, Евгений Леонидович попытался сделать то же самое, и у него неожиданно все сразу получилось. Короткая молитва поместилась в один длинный вдох, разделенный на пять почти одинаковых маленьких отрезков дыхания, и такой же неспешный непрерывный выдох. Пораженный легкостью решения задачи, Евгений Леонидович снова обратился к зарубежной книге и отнес проблемы ее персонажа к языковым трудностям. Видимо, текст молитвы на ином языке оказался намного короче или длиннее человеческого дыхания и не так накладывался на вдох и выдох, как вышло у него. И Евгений Леонидович, с легкостью приобретший то, что никак не давалось другому, стал время от времени пропускать сквозь свое дыхание эти несложные слова. При этом он не испытывал никаких религиозных чувств, не задумывался о спасении души и часто даже о смысле произносимых, точнее говоря, продыхаемых слов; это выходило у него рефлекторно, так же, как некоторые люди щелкают пальцами только потому, что умеют это делать. Обычно Евгений Леонидович никогда не произносил этих слов вслух, тем более в церкви.
В церкви он вообще был за свою жизнь всего несколько раз, стыдливо избегая при этом массовых молений и общения со служителями. Узнавая в некоторых иконах и фресках героев своих вечерних чтений, Евгений Леонидович сдержанно радовался, как будто увидел по телевизору не слишком близких знакомых.
