Тут Павел Сергеевич немного тронулся рассудком. Он заметался по перрону, как заяц, держа в руках алюминиевый пакет, потом в сердцах швырнул его за ограду платформы, но тут же спохватился, перепрыгнул через ограду и, попав обеими ногами в глубокий сугроб, вновь завладел пакетом.
Он простоял несколько секунд, соображая, что же делать дальше, затем выбрался из сугроба и зашагал к ближайшему гастроному.
В гастрономе, действуя хладнокровно и обдуманно, он купил двух охлажденных кур по два рубля шестьдесят пять копеек за килограмм и завернул их в полиэтиленовый мешок с прорезью. Алюминиевый пакет он тщательно разгладил и спрятал на груди под пальто. После этого Павел Сергеевич вновь отправился в Солнечное.
Он добрался до дачи в девятом часу вечера. Промерзший коттедж встретил его угрюмой тишиной. Где-то вдали лаяли собаки. Павел Сергеевич допил оставшуюся водку прямо из горлышка и приступил к делу.
Прежде всего он принес из сарая охапку березовых дров и растопил печку. Дрова занялись неохотно, Кузин извел на растопку почти все газеты, обнаруженные в доме. Наконец пламя загудело. Кузин в пальто присел на табуретку перед открытой дверцей топки и долго смотрел на бушующее пламя. Затем одну за другой он сунул в топку кур и прикрыл дверцу.
Через несколько минут в кухне возник аппетитный аромат жареной курятины, сменившийся вскоре горьким запахом подгорелого мяса.
Кремация кур была закончена за полночь.
Павел Сергеевич открыл топку и увидел в печи черные обугленные остовы. Он подождал, пока уймется пламя и погаснут угли. Затем, пользуясь совком, он осторожно извлек из топки останки кур вместе с золой, ссыпав прах на подстеленную газету. Далее Кузин пользовался уже столовой ложкой, измельчая ею останки и осторожно наполняя ими пакет из фольги сквозь имевшуюся прорезь. Вскоре пакет приобрел прежний пухлый и увесистый вид, и Павел Сергеевич с максимальной тщательностью заклеил прорезь найденной, по счастью, в подсобке с инструментами прозрачной липкой лентой. Закончив работу, он положил пакет на стол, и тут нервы не выдержали. С Павлом Сергеевичем впервые за много лет случилась истерика.
Он всхлипывал, трясся — то ли от холода, то ли от ужаса, — потом закурил, тоже впервые за много лет, найдя трясущимися руками пачку «Столичных», оставленную в доме еще летом заезжими гостями. «Господи, за что нас так? За что?» — повторял он неслушающимися губами, вдыхая дымный запах сгоревших птиц, превратившихся в желанный коммунистический пепел.
Заснул Кузин под утро, повалившись в пальто на холодную жесткую кровать. Пламя кремации не смогло прогреть замерзший дом, с губ Кузина слетали при дыхании облачка пара.
Домой он вернулся к полудню следующего дня с руками, перепачканными в золе, позвонил на работу Алле Вениаминовне, сказал, что отменили вечерние электрички. Потом принял душ, побрился и отправился с прахом в райком.
…Кур хоронили через неделю. Церемония была расцвечена пионерским знаменем с горном и барабаном, а также делегацией профкома чулочной фабрики. Кроме пионеров и месткомовцев присутствовали супруги Кузины и поручитель Храпатый. В нижней части обелиска Вениамину Григорьевичу Шерману сияла новенькая надпись золотом, сделанная за счет райкома: «Здесь покоится прах Иеремии Сейлинга-Шермана, рабочего-металлиста, члена Коммунистической партии Великобритании». И стояли даты рождения и смерти.
Инструктор Богатиков прочитал по бумажке краткую речь, существенно дополнив биографию покойного новыми деталями. Те же мужики зарыли прах в могилу тестя. Хриплый горн ударил в бесцветное морозное небо. Пионеры с салютом прошли мимо могилы; месткомовцы, толпясь, возложили венок с алой лентой.
— Хорошо, когда по-людски, — растроганно шепнул Храпатый Павлу Сергеевичу. — Все путем! Джонатана тоже здесь положим…
Вечером того же дня Кузин отправил в Бирмингем открытку с известием о выполненном поручении.
1990
Прыжок в высоту
Стоишь, чуть покачиваясь, осторожно перенося тяжесть тела с пятки на носок, с носка на пятку и вглядываясь туда, где неподвижно парит тонкая черная планка, до которой нужно бежать шагов десять-двенадцать, причем решающее значение имеют только последние три, когда корпус отклоняется назад, а ноги словно выбегают из-под него, неудержимо стремясь к планке, — вот тут-то и происходит сжатие пружины, накопление энергии перед толчком, хотя на самом деле все начинается значительно раньше, где-то в розовых сумерках детства, с игры в догонялки, с крика преследователей и зеленого частокола заборчика, который несется на тебя, вырастая на глазах в непреодолимую преграду, так что нужно зажмуриться, пролетая над нею в опасной для штанов близости, скатиться кубарем в канаву и снова бежать уже в упоении, с легкими крылышками, вырастающими из щиколоток, бежать и не думать — что же это, поражение или победа, потому как преследователи остались там, у зеленого частокола, но ты все же бежал от них, бежал, пока не успокоился и не подумал о том, что ноги и тело подчиняются тебе с непостижимым послушанием и нужна только сила, чтобы оттолкнуться и полететь высоко, как во сне, обретая невесомость, так что даже начинаешь желать приземления, но его нет, земля проносится под тобою, будто притяжение уже недействительно и Земной шар в растерянности продолжает свое бесполезное вращение, за которым можно наблюдать, вытянувшись в струнку, пока не проснешься внезапно, как от страха, и не заметишь, что все мышцы напряжены, а значит, им недостает силы для реальных полетов и нужно затолкать в красную холщовую сумку резиновые тапки, трусы, майку и синие трикотажные брюки, стянуть сумку веревкой, перекинуть ее через плечо и ехать с независимым видом в двадцать третьем трамвае на стадион Юных пионеров, где у ворот висит объявление о наборе в спортивные секции, а потом, потеряв вдруг уверенность, слоняться вдоль гаревой дорожки, умоляя про себя тренера обратить на тебя внимание и даже повторяя иногда движения, которые делают высокие худые мальчики на траве футбольного поля: они старательно вымахивают вверх прямую, как палка, ногу, так что пятка взлетает выше головы, а твоя нога не слушается, она предательски сгибается, тело скрючивается, и гримаса помимо воли появляется на лице, но тренер не смотрит, он приложил ко лбу ладонь козырьком и наблюдает за худыми мальчиками, время от времени покрикивая на них: «Свободней! Плеточкой, плеточкой!.. Так!» — и вот счастье, он оглядывается и бросает тебе коротко и недоуменно, будто это разумеется само собою и непонятно, почему ты все еще стоишь за дорожкой и дергаешь ногами: «Ты еще не переоделся? А ну-ка живей!» — и ты, задыхаясь и путаясь в штанинах тренировочных брюк, одеваешься и бежишь по дорожке, упругой и звонкой, как яблоко, и тут, в это мгновение, впервые приходит ощущение отталкивания от Земли — не от почвы, а от всего Земного шара, хотя ты еще не знаешь механики Ньютона и закона сохранения импульса, а только чувствуешь огромную силу притяжения, которую тебе предстоит побеждать сантиметр за сантиметром от первого прыжка на метр тридцать до той планки, что маячит сейчас на фоне притихших трибун, замерших в ожидании: скорее! чего он медлит? — но до этого момента еще нужно пройти путь в десять лет, и бесконечные упражнения, прыжки с ноги на ногу, бег с высоким подниманием бедра, низкие старты, прыжки с отяжелением, то есть с охотничьим поясом, в который ты вставишь гильзы, залитые свинцом, и будешь методично увеличивать их число, преодолевая с ним одну и ту же высоту в метр пятьдесят, — до этого момента еще огромное число открытий, и первое из них — шиповки, настоящие черные беговые туфли с длинными шипами, которые, кажется, способны сами нести тебя по дорожке, оставляя сзади рваные следы, пока ты не добежишь до финишной ленточки и не пронесешь ее на груди в гордом одиночестве, не поворачивая головы, чтобы взглянуть на отставших соперников: просто свободно прокатишься по виражу, дав ногам волю, а потом незаметным жестом скинешь с груди ленточку, и она останется лежать на расчерченной белыми полосами дорожке, когда ты, перейдя на шаг, пойдешь по противоположной стометровке, стараясь не смотреть на трибуны и ожидая объявления результата, который разнесется из хрипящего алюминиевого громкоговорителя, похожего на ведро, и тут ты узнаешь, что сбросил со своего личного рекорда еще две десятых — два неуловимых мгновения, крохотный промежуток времени, за который тело успевает переместиться примерно на два метра, если бежать изо всех сил, именно так, как ты бежал только что, испытывая радость от близкой победы и, главное, от легкости и красоты бега, возродившего детское впечатление крылышек у щиколоток, хотя твой результат бесконечно далек по спринтерским масштабам не только от рекорда мира, но и от рекорда города, являясь, однако, все же рекордом школы, а это уже не так мало, но и совсем не много для твоего скрытого и неистового честолюбия, которое жаждет побед и побед — побед в прыжках, потому что именно прыжки в высоту доставляют тебе необъяснимое наслаждение, и, для того чтобы испытать вкус этой победы, ты с готовностью берешься за все виды легкой атлетики, занимаясь даже метанием диска, ибо главная твоя задача — сделать тело абсолютно послушным, гибким и крепким, как зеленая ветвь, растущая зеленая ветвь — ведь ты еще растешь, и отнюдь не праздный интерес заставляет тебя ежемесячно отмечать на дверном косяке прибавленные к росту миллиметры, пока однажды ты не убедишься, что перестал расти, достигнув лишь ста семидесяти четырех сантиметров, которые, если верить статистике, являются средним ростом англичанина, но тебе плевать на англичан, и ты приходишь в полное отчаяние, потому как выдающихся прыгунов с таким маленьким ростом не было, максимум того, что можно достигнуть с этими данными, — два ноль пять, два десять, а рекорд мира только что побит Юрием Степановым и равняется двум шестнадцати, и ты с тоской рассматриваешь фотографию длинноногого рекордсмена в газете и прикидываешь: «У него плюс двадцать восемь к росту, а у меня плюс двадцать восемь дадут только два ноль две…» — но и эти прикидки пока совершенно беспочвенны, потому что твой личный рекорд застрял на ста шестидесяти пяти и не поднимается выше в течение полугода, отчего тренер стал заводить осторожные разговоры о переходе на тройной прыжок или спринт, который тебя, в общем, не волнует, потому что ты прыгун в высоту, у тебя характер прыгуна в высоту, привыкшего кончать соревнования в одиночестве, когда все соперники уже зачехлили шиповки, надели тренировочные костюмы и сидят за сектором, чтобы узнать, каков будет результат победителя, как сейчас, перед третьей попыткой, потому что ты никогда не узнаешь — победил ты или проиграл, так как любое соревнование будет кончаться для тебя сбитой планкой, и притяжение, воспитавшее в тебе терпеливость, каждый раз будет демонстрировать свое превосходство, но это смешанное чувство победы-поражения именно и доставляет тебе наибольшую радость, как ты поймешь потом, догадавшись об этом гораздо позже, когда прочтешь строчки: «Но пораженье от победы ты сам не должен отличать…» — и начнешь думать, что прыжки в высоту — это не вид спорта, а философия, или жизненная модель, или школа характера — все что угодно, только не вид спорта, а значит, ты прыгун в высоту от рождения, но отнюдь не по воле тренера, и ты, испытав разочарование и кратковременную апатию, все же берешься за дело: снова и снова прыгаешь через планку, установленную на метре шестидесяти пяти, и начинаешь проигрывать одно соревнование за другим, проигрывать даже тем, у кого выигрывал с легкостью и небрежно, и страшное слово «бесперспективный» уже повисает где-то рядом, оно носится в воздухе, хотя его пока никто не произнес, а может быть, и произнес за твоей спиной, но никакого выхода нет, бросить прыжки ты не можешь, поэтому остается стиснуть зубы и раз за разом переходить планку, пользуясь различными старинными способами, которые уже давно сданы в архив: «волной», например, или «перекатом», или даже «ножницами», пока не почувствуешь полную власть над высотой и личный рекорд не превратится в постоянный и надоевший результат, повторяемый в любое время года, при любой погоде, с закрытыми и открытыми глазами — все те же сто шестьдесят пять, и ни с места, хоть плачь, — и ты раз за разом сбиваешь длинную алюминиевую трубочку, именуемую планкой, установленную лишь на пять сантиметров выше, которая лежит концами на двух зажимах и может упасть и вперед, и назад, что она и делает регулярно, когда ты задеваешь ее то плечом, то рукой, то наваливаешься на нее так, что она гнется, а ты в сердцах отшвыриваешь ее от себя, лежа на песке прыжковой ямы (в те милые времена нечего было и мечтать о мягких поролоновых матах, и ты падал на жесткий песок по сто, по двести раз за тренировку, так что локоть правой руки опухал, а маховая нога, на которую ты приземлялся, была мелко иссечена на голени песчинками), — вот оно, полное бессилие прыгуна, вспышка мгновенной и смешной со стороны злости, вымещающей досаду на металлической трубочке, слетающей вниз, хотя она здесь совершенно ни при чем, она лишь строго и неукоснительно фиксирует твою неспособность на большее — гениальный в своей простоте инструмент, показывающий с точностью до сантиметра, какое место занимаешь ты в шеренге борцов с притяжением, и в сущности такая планочка есть в любом виде деятельности, но нигде больше она не овеществлена и не обладает такой наглядностью, потому как в других областях жизни иногда удается обмануть других и даже себя, показывая, что высота взята, изображая гордость и торжество по этому поводу, в то время как планка лежит на земле, и ты все-таки всегда знаешь, что она лежит на земле, даже если и делаешь гордый вид, поэтому нужно подниматься под сочувствующие взгляды трибун или зрителей на тренировке, медленно брести к исходной точке — туда, откуда начинается разметка разбега, и пробовать снова, пока однажды зимой на тренировке в зале, вполне заурядной тренировке, на которой ты, не зная уже, чем и как победить эти проклятые сто шестьдесят пять, поставил вместо планки высокий гимнастический стол, странный неклассический снаряд с выдвижными ножками, и стал напрыгивать сверху на его мягкую кожаную поверхность, увеличивая ее высоту — так, баловство, не больше, — и вдруг обнаружил, что стол установлен уже выше роста, а тогда, еще не веря этому, ты принес передвижные стойки и поставил планку прямо перед столом, закрепив ее на такой высоте, что мог свободно, не сгибаясь, пройти под нею, после чего разбежался, прыгнул и упал на ту же кожаную твердь, пролетев предварительно над планкой, которая не шелохнулась, осталась лежать на зажимах, как всегда равнодушная и строгая, а ты, мгновенно покрывшись испариной, соскользнул со стола, повторил прыжок, потом еще и еще, перелетая над нею с чувством, никогда доселе не испытанным, а затем, догадавшись убрать стол, снова взял высоту и лишь тогда подошел к планке с измерителем и убедился, что она стоит на пятнадцать сантиметров выше твоего личного, злосчастного, смехотворного, поверженного только что рекорда, то есть на той высоте, о которой ты не мог вчера и мечтать, желая покорить лишь сто шестьдесят восемь или сто семьдесят, но это если очень повезет, и тут ты внезапно открыл нечто большее для себя, чем способность прыгать выше собственного роста, а именно, диалектический закон перехода количества в качество, о чем тебе предстояло узнать еще через четыре года в институте, и даже еще большее, если на то пошло, — необходимость нелепых попыток, неординарных действий, обреченных на провал в девяносто девяти из ста случаев, и ты понял, что уже давно перерос те желанные сто семьдесят, но никогда не имел смелости замахнуться на свой истинный результат и так никогда и не узнал бы о своих возможностях, если бы не дурацкая затея с гимнастическим столом, и тогда ты ушел из зала, не снимая планку с зажимов, а уходя, оглядывался на нее, прямую и тонкую, светящуюся в полумраке зала на той, истинной твоей высоте, вернее, на новом рубеже, от которого предстояло идти дальше, но уже в обременительном качестве подающего надежды, что официально было зафиксировано через несколько дней на зимнем первенстве города среди взрослых, на котором ты неожиданно занял первое место, опередив бывшего чемпиона по числу попыток, а потом шел по улицам с сумкой на плече, вспоминая радостный вздох зала, и аплодисменты, и вялое рукопожатие побежденного чемпиона на пьедестале почета, где тебе под туш духового оркестра вручили грамоту и значок, лежащий сейчас в кармане, но более всего удивляясь и пугаясь мысли о том, что здесь, в этом немаленьком городе, нет ни единого человека, способного прыгнуть выше тебя, но если сравнить город с областью и еще больше — с республикой, страной, всем миром, то твой результат окажется вполне заурядным, и вот, перебегая мысленно от гордости к самоуничижению, ты пришел домой и понял вдруг, что казавшаяся тебе целью высота — всего лишь скромный этап в бесконечной борьбе с притяжением и главное здесь не грамота и значок, а отвоеванные у него пятнадцать сантиметров, причем отвоеванные с легкостью, стремительным броском, который, как ты сейчас знаешь, никогда более не повторится, ибо каждый следующий сантиметр — а их будет всего-то десять — потребует от тебя великого терпения, хитрости и расчета, пока ты не упрешься в ту высоту, что маячит сейчас перед тобой, и не начнешь догадываться, что она, вероятно, и есть твой предел, потому что лучшие годы уже прошли и сантиметры, добываемые ранее молодостью и способностями, уже давно сменились другими, завоеванными умом и терпением, которое и есть, если подумать, единственный результат борьбы, но это после, далеко, а тогда, в тот незабываемый вечер триумфа, тебе казалось, что предела вообще нет, и это ощущение безграничности своих возможностей, испытанное благодаря прыжкам в высоту, пригодится тебе в других делах, потому что в нем залог успеха, хотя, с другой стороны, никогда нельзя дать гарантию, что успех все-таки придет, как показали те же прыжки на протяжении десяти лет плюс две неудачные попытки сегодня на высоте сто девяносто пять, перед которой ты все еще стоишь, раскачиваясь с носка на пятку и выставив вперед толчковую ногу, бормочешь что-то воинственное, чтобы преодолеть неуверенность, но знаешь, что и эта попытка будет неудачна, потому что исчерпаны все возможности роста, а это самое страшное, и у тебя недостало изобретательности придумать какой-нибудь новый способ борьбы вроде того, что изобрел впоследствии один хитроумный американец по фамилии Фосбюри, будущий олимпийский чемпион, получивший медаль вовсе не за прыжок на два с небольшим метра, а за новый стиль, названный его именем — что может быть почетнее? — когда планку переходят в немыслимом положении, пролетая над нею спиной, а приземляются с риском свернуть себе шею (способ вообще невозможный для прыжковых ям с песком, в которые приземлялся ты), — нет, ничего похожего ты не придумал и сейчас будешь пытаться преодолеть высоту испытанным «перекидным», изученным до мельчайшего движения, до такой степени, что он снится во сне и ты часто просыпаешься, лежа на животе в положении, характерном для перехода через планку: правая рука вытянута к прямой маховой ноге, а толчковая согнута и подтянута к животу — положении, усердно повторенном тысячу раз, изученном с помощью кинограмм и тем не менее уже неэффективном, но на принципиально новое решение тебя не хватило или были неподходящие условия для создания нового стиля (а для этого, к слову, всегда имеются неподходящие условия), но так или иначе тебе придется пользоваться традиционным способом, против которого ты в принципе ничего не имеешь да и владеешь им в совершенстве, понимая, что настоящий успех мог бы прийти только в случае создания собственного стиля, и с такими мыслями ты начнешь разбег, уловив тот момент, когда высота кажется на миг пустяковой, а может быть, настроив себя именно так, и первый шаг дается легко, играючи, кисти рук расслаблены, ты даже улыбаешься для вящего эффекта, но планка уже надвигается на тебя, и высота растет на глазах, пока ты бежишь мягкими прыжками, увеличивая постепенно скорость и стараясь сохранить в душе ощущение легкости, уверенности в себе и то особое, знакомое лишь прыгунам чувство упругости и мгновенного зависания в воздухе в фазе полета, — движения твои мягки, ты подкрадываешься к планке, точно кошка к добыче, хотя на самом деле все обстоит наоборот и планка гипнотизирует тебя, приковывая к себе взгляд, который не отмечает больше ничего — ни коротенького судьи в белых брюках с измерителем в руке, который он держит чуть на отлете, как копье, ни бедного столика с девушкой-секретарем за ним, оторвавшей взор от бланка протокола соревнований и наблюдающей за третьей попыткой, ни соперников в небрежных позах ленивого любопытства там, за пределами сектора, на длинной и низкой гимнастической скамейке, ни зрителей на трибунах, чьи взгляды сошлись на тебе, будто солнечные лучи, собранные увеличительным стеклом, и в фокусе этой огромной линзы твое тело, действуя уже автономно, совершает то, что оно умеет делать, а ты лишь следишь за ним, потому что все, что можно сделать, можно сделать только на земле во время разбега, в полете ты лишь автоматически выполнишь программу, как космический аппарат, но ощущение успеха или неудачи возникает в момент толчка, к которому надо подготовиться на трех последних шагах, занеся руки назад и отклонив корпус, собрав всю энергию мышц и разбега в один заряд, выстреливающий тебя вертикально вверх, вместе со свободным и хлестким махом правой ноги, носок которой оттянут на себя, вызывая в памяти проносящуюся картину зеленого поля стадиона Юных пионеров, а на нем три стройные фигурки худеньких и высоких, непомерно высоких мальчиков, выполняющих свободные махи, точно маятники, но эта картинка проскакивает мимо, потому что ты выталкиваешь себя вверх, превратившись на долю секунды в упругую стальную пружину и словно в первый, десятый или сотый раз чувствуя, что Земной шар оттолкнул тебя и сам сместился вниз на невообразимо крохотное расстояние, но все-таки сместился, и ты уже летишь к планке, готовясь обогнуть ее гибким послушным телом, — чудо полета, ради которого ты десять лет бегал на тренировки, а совсем не за победами, призами и грамотами или для выработки характера, и хотя ты стал терпелив, расчетлив и выдержан, хотя победа часто сопутствовала тебе, высота и притяжение неизменно выигрывали поединок, оставляя тебя поверженным в прыжковой яме со сбитой и звенящей металлической трубкой, и только мгновения полета дарили тебе настоящую радость, полное и пьянящее восхищение, поэтому ты летишь, просто чтобы лететь, победитель и побежденный, летишь, тянешься вверх, подстегиваешь себя руками и уже не смотришь на планку, а видишь только носок маховой ноги, торчащий впереди, как флажок, и бездонную пропасть яркого, голубого и не совсем понятного неба.