Я растянулся на пригорке и с удивлением заметил, что слева и справа от моей просеки воюют наши люди. Просека незаметно растворялась в общей широкой полосе. Первым меня догнал Леша. Он смахнул пот с бровей и растянулся рядом со мной.
— Обалдеть можно, — сказал Леша. Амбалы любят это слово.
Потом закончили грядки Наташа и Наташа-бис, затем Яша и другие. Последними выползли на пригорок Тата с дядей Федей. Я не стал распространяться относительно их трудовой победы, а снова кинулся в сорняки.
— Держите его, сено-солома! — закричал дядя Федя. — Этак нам на завтра не останется!
Но я уже летел в обратном направлении, как торпедный катер. На этот раз первым прийти не удалось. Меня опередил Леша. Я посмотрел на его грядку. Она была чистой, точно вспахана трактором. Ни одной травинки.
— А где турнепс? — спросил я.
— Увлекся, — сказал Леша. — Выдернул все под горячую руку.
Я объяснил, что пользы от такой прополки мало. Леша согласился. Потом я осмотрел остальные грядки. В основном народ правильно разобрался, где турнепс, а где сорняки. Только Яша вместо турнепса оставил какие-то цветочки. Но ему простительно. Он поэт и ко всему подходит эстетически.
— Хорошие у тебя брюки, — сказала мне Тата. — Далеко видно.
Она имела в виду пятно белой масляной краски величиной с тарелку. Они все ориентировались по нему. Ну и черт с ними!
Лишь бы работали.
Тут пришел из конторы Лисоцкий. Он посмотрел на нашу работу и сказал:
— Не густо.
— Было густо, — сказал дядя Федя. — Пропололи уже.
Лисоцкий взялся за одну травинку и выдернул ее.
— Да… — сказал он глубокомысленно.
И мы пошли обедать.
Сначала искупались в озере, потом поели, потом поспали. Обеденный перерыв получился часа три. А потом пошли снова утюжить наше поле. Я уже никого не уговаривал, а сразу бросался в заросли. Интересная все-таки штука — личный пример! По-моему, дело тут в том, что у людей просыпается совесть. Неудобно им смотреть, как один надрывается. Нужно иметь большое мужество, чтобы послать работающего руководителя ко всем чертям. В нашем отряде таких людей не оказалось.
Тата не переставала ехидничать по поводу моего рвения. Глазки ее зло сверкали, но траву она дергала. И даже обставила дядю Федю. Он к концу дня как-то сник и стал жаловаться на печень. Я знаю, откуда у него эти замашки. Он работает в лаборатории, где у начальника больная печень. Поэтому дядя Федя заимствовал всю терминологию у него. А он сам, я думаю, и не подозревает, где находится эта самая печень.
Как-то незаметно пропололи половину поля. И тут же испугались своего энтузиазма. Энтузиазма теперь почему-то принято стыдиться. Никому не хочется, чтобы на него показывали пальцем.
На поле посматривали с любовью. Говорили уже: наше поле… Моя грядка… Ходили друг к другу и тщательно проверяли качество. Я совсем не руководил, стараясь только делать быстрее и лучше. Это не так просто в моем возрасте. Я даже о времени забыл.
Тата пошепталась о чем-то с амбалами и подошла ко мне.
— Петя! — жалобно сказала она. — Может, хватит на сегодня? Завтра сделаем больше.
Во какие разговоры начались! Я разогнулся и сказал:
— Конечно, хватит! Уже две нормы сделали. Я совсем офонарел.
Тоже словечко из словаря амбалов. Очень колоритное. Тата обрадовалась, что начальник наконец офонарел, запрыгала и закричала, размахивая платком:
— Конец работы! Конец работы!
И мы потянулись к своему сараю. Устал я предельно. Но было как-то приятно на душе. По дороге зашли в контору к девушкам. Тата вынесла мне воды в ковшике. Я попил, как в кино, когда запыленные солдаты проходят через деревню, а девушки дают им напиться. Струйки текли с краев ковшика за рубашку. Я чувствовал себя мужчиной. А Тата, вероятно, женщиной. Но я не знаю, не спрашивал.
В соседней с девушками комнате конторы сидел Лисоцкий. На голове у него был носовой платок, завязанный по углам. Лисоцкий щелкал на счетах.
— Заработали рубль девяносто, — сказал он.
— Эх! Переработали на копейку! — сказал дядя Федя. Он все денежные суммы переводит в стоимость «маленьких». Так ему почему-то легче.
Дождь
Проработали мы таким манером три дня. Закончили поле, потом еще одно. Там росла морковка. Надеюсь, что она выросла благополучно. Мы постарались освободить ее от паразитов. А потом пошел дождь.
В дождь мы официально не работаем. Потому что сыро и можно запросто простудиться. Но едим. Вера и Надя не отходили от плиты. Дядя Федя к тому времени плюнул на сельскохозяйственные работы и попросился постоянным рабочим на кухню. Лисоцкий ему разрешил. В помощь дяде Феде каждый день назначался еще кто-нибудь. Они пилили дрова, таскали воду и рубили мясо. Когда оно было. Еще они растапливали печь. Очень трудоемкое занятие.
Когда пошел дождь, народ сначала возликовал. Ликование продолжалось до вечера. Мы опять сидели на нарах, пили сухое вино и пели песни. К вечеру песни кончились. А дождь нет.
На следующий день сухое вино в магазине тоже кончилось. Мы перешли на мокрое вино. По какой-то иронии судьбы оно называлось «Солнцедар». То есть в переводе— дар солнца. Ужасная жидкость. После нее во рту все слипается и остается вкус жженой резины.
В отряде начали проявляться симптомы загнивания.
— Петр Николаевич! — сказал Лисоцкий, придя из конторы в прорезиненном плаще. — Я сейчас наблюдал, как Алексей в одних трусах валяется на нарах у девушек. И кладет голову, простите, им на бедра. Что это означает?
— Это означает, — объяснил я, — что он сушит брюки у них на печке. Кроме того, это означает, что бедра мягче подушки… А на чьи бедра, кстати, он кладет голову?
— Этой… Как ее? Маленькой, черненькой… Наташе.
— Тате, что ли?
— Ну да. Кажется, вы ее так называете.
— Кретин! — возмутился я. — Нашел бедра! Там что, Барабыкиной нету? Вот где бедра.
— Петр Николаевич, — сказал Лисоцкий. — Я попросил бы вас не отзываться так об Инне Ивановне.
— Простите, — пробормотал я. — Я просто хотел сказать, что ее бедра…
— Я не хочу ничего слышать, — прошептал Лисоцкий. У него задергалась щека, и он растворился в мутной пелене дождя.
Я схватил кусок полиэтилена, набросил его на голову и помчался к девушкам. Там все происходило так, как описал Лисоцкий. Леша в плавках лежал поперек нар от стены до стены. Голова его была на коленях у Таты. Тата сидела задумчиво и от нечего делать заплетала Леше косички. Косички получались длинные и тонкие. Леша лежал, прикрыв глаза, в состоянии, близком к нирване.
Барабыкина сидела по-турецки и курила, смотря в стенку. Собака Казимир спала на чьей-то подушке. Наташа-бис вязала. За столом Юра, Наташа и Яша играли в карты. В дурачка.
В общем, притон.
— Тата, — сказал я. — Ты видела картину «Снятие с креста» Тициана? Там композиция точно такая же, как у вас. Леша похож на Иисуса, а ты на Магдалину.
Видимо, Тата что-то слышала о Магдалине. Она стряхнула Лешу с колен и сказала:
— В гробу я ее видела, твою Магдалину. В белых тапочках.
Для тех, кто не понимает, могу перевести. Смысл этой фразы таков: знаем историю не хуже вашего, кто такая Магдалина и чем она занималась. Только этим нас не смутишь, и вообще не ваше собачье дело. Вы, Петр Николаевич, глубоко мне безразличны и не вызываете никакой симпатии. Можете проваливать, откуда пришли.
Вот так это будет на русском языке. Видите, как длинно.
Леша с Евангелием был плохо знаком. Поэтому он пока молчал. А я продолжил разговор на том же языке.
— Быстро ты подклеилась, — сказал я.
Ну это Леша прекрасно понял. Он сел и посмотрел на меня угрожающе. Все-таки он плохо подбирает слова. Можно было бы уже что-нибудь сказать.
— Мальчики, — сказала Барабыкина. — Кончайте петушиться. Давайте чем-нибудь займемся. Яша, почитай стихи! Только про любовь.
Яша оторвался от карт, томно взглянул на Барабыкину и нараспев произнес:
