Алла Вениаминовна чуть не свалилась в обморок, но трубку перехватил Кузин и, задыхаясь от ненависти к себе и к неизвестному молодому человеку, прокричал:

— «Обсервер»! Газета называлась «Обсервер»! Числа не помним!

Алла Вениаминовна забилась в рыданиях, в ход пошли транквилизаторы, а на следующее утро Павел Сергеевич отвез пакет с прахом в Солнечное, на дачу, которую вот уже пять лет снимал у Дачного треста — стандартный двухкомнатный коттеджик с верандой, печкой и маленькой кухонькой. Алла Вениаминовна сказала, что присутствие праха в квартире угнетает ее.

В Солнечном было безлюдно. Мороз сковал дорогу, Павел Сергеевич поминутно скользил, чертыхаясь. Изредка попадались навстречу рыбаки в полной зимней амуниции, со спиралеобразными ледобурами. Павел Сергеевич свернул с дороги и пошел кратчайшим путем через лес, по схваченной морозом траве, которая с легким шуршанием ломалась под ногами.

Он прошел мимо маленького песчаного карьера, из которого жители окрестных дач добывали песок для приготовления раствора, когда занимались постройкой гаражей. Внезапно предательская мысль посетила его: разыскать сейчас в сарае лопату, вернуться сюда и похоронить этого Сейлинга-Шермана прямо в карьере — и мир его праху! Павел Сергеевич воровато оглянулся. Никого вокруг не было, лишь вороны летали над голыми ветками деревьев. Он уже почти переломил себя, но вдруг понял: поздно! Избавиться от праха не составляло труда, пятно в анкете было несмываемо.

Павел Сергеевич добрел до холодной дачи и зажег все газовые конфорки, чтобы хоть чуть-чуть согреть воздух. Он сунул пакет на полку с дачными книгами — детективами и фантастикой, потом порылся в кладовке и обнаружил початую бутылку водки. Павел Сергеевич налил полстакана, хлопнул без закуски и присел на краешек табуретки в ожидании согрева. Через несколько минут водка разлилась в организме, приведя Павла Сергеевича в состояние умиротворенной печали. Он с жалостью вспомнил о своем новом родственнике Иеремии Сейлинге и подумал, что ни за какие пироги не отправил бы свой прах в чужую страну, пускай на это имелись бы серьезнейшие идеологические основания. «Что он знает о родине великого Ленина?» — с неожиданным озлоблением подумал Павел Сергеевич, метнув ненавидящий взгляд на алюминиевый пакет. Он налил еще полстакана и выпил, поминая незадачливого родственника.

Последующие две недели прошли в непрерывном ожидании каких-то кар: вызовов в партком, персонального дела, повестки из КГБ или даже ареста. Мерещились просторные кабинеты, уставленные письменными столами, за которыми молодые ловкие сотрудники в нарукавниках перелистывают подшивки газеты «Обсервер». Павел Сергеевич совершенно потерял покой и наконец решился на превентивный ход.

Он сам отправился в райком, чтобы использовать последний имеющийся у него козырь, а именно, «родину великого Ленина». Его принял инструктор идеологического отдела Богатиков — молодой человек с послушным и бесцветным лицом бывшего комсомольского работника.

Стараясь сохранять спокойствие, Павел Сергеевич изложил ему суть дела, напирая на важное идеологическое обстоятельство: последнюю волю английского коммуниста, желавшего покоиться в земле основателя первого в мире социалистического государства. По лицу Богатикова он понял, что инструктор впервые слышит о Сейлинге-Шермане. Тем не менее сообщение Кузина его взволновало, в середине разговора Богатиков покинул кабинет, прихватив с собою листок, на котором были записаны анкетные данные покойного, и отсутствовал минут сорок. Вероятно, за это время он вполне овладел вопросом, потому что стал беседовать далее с Кузиным в покровительственном и несколько раздраженном тоне, как с человеком, допустившим серьезную оплошность.

— Неустановленная личность, — сказал он. — Нужны документы.

— Какие? — покорно спросил Кузин.

— Свидетельство о смерти. Партбилет.

— Но давайте исходить из здравого смысла! — воскликнул Кузин горячась. — Есть прах. Пепел, так сказать. Какое еще нужно свидетельство?

— Пепел, оно конечно… — засомневался Богатиков, и вдруг его унылое лицо озарилось какой-то запредельной решимостью. — Хорошо! Пепел беру на себя. Факт наличия смерти установим медициной по пеплу. А партбилет?.. Мы его похороним как коммуниста, а вдруг он не коммунист?

Кузин задумался. Богатиков тоже. С минуту они смотрели друг на друга, изобретая выход для английского коммуниста.

— Партбилет остался в семье. Он дорог как память, — осторожно проговорил Кузин.

— Может быть, ручательство? — предложил Богатиков.

— Я могу поручиться как член партии, — предложил Павел Сергеевич.

— Нужно два ручательства.

Павел Сергеевич сник. Где же взять второе ручательство? Даже Алла Вениаминовна не поможет, поскольку беспартийная.

— Ищите поручителя, — сказал Богатиков, поднимаясь с места и протягивая руку Павлу Сергеевичу.

Кузин мучительно принялся подбирать кандидатуру, понимая, что обрекать даже близких друзей на столь опасное предприятие — бесчеловечно. Неожиданно выручил Храпатый. Встретив Павла Сергеевича в служебном коридоре, он поинтересовался, как идут дела с захоронением Сейлинга-Шермана. Кузин пожаловался на заковыку, и Храпатый не задумываясь предложил в поручители себя.

— У меня в документах зафиксировано, что он коммунист, — сказал полковник.

Кузин вспомнил листок с фиолетовым штампиком, где собственной рукою вывел слово «коммунист», — и потерял дар речи. Впрочем, он тут же засуетился, приглашая полковника в гости для составления поручительства и желая тем самым отвлечь его от очевидного логического несоответствия. Храпатый согласился легко, будто на это и рассчитывал.

Когда допивали вторую бутылку коньяка, выслушав массу историй Храпатого о войне и особистах, полковник откинулся на спинку стула и, обращаясь к Алле Вениаминовне, сказал:

— Раньше бы десятку схлопотал Павел Сергеевич, не иначе. А сейчас сидим по-людски, коньячок пьем! Ваше здоровье!

На следующий день Павел Сергеевич отнес Богатикову два поручительства за прах Иеремии Сейлинга-Шермана. А еще через два дня инструктор позвонил Кузину домой и сказал, что второй секретарь примет его в понедельник.

— Не забудьте захватить прах, — предупредил Богатиков.

— Ну вот видишь! Все и решилось! — радостно воскликнул Кузин, положив трубку.

Алла Вениаминовна с сомнением покачала головой.

В воскресенье Павел Сергеевич отправился в Солнечное за прахом. Поехал он после обеда, пока добрался туда, сунул прах в полиэтиленовый пакет и вернулся на платформу, уже стемнело. На платформе полным-полно было рыбаков, возвратившихся с залива. Они сидели на своих ящиках группами, расставив ноги в огромных валенках, и неторопливо попивали портвейн.

Подошла переполненная такими же рыбаками электричка, и Павел Сергеевич втиснулся в нее, сжимаемый со всех сторон овчинными полушубками, окованными металлом ящиками, острыми ледобурами. На Удельной его вынесло толпою из вагона, и тут Павел Сергеевич ощутил, что полиэтиленовый мешок, который он нес в правой руке, непривычно легок. Кузин отбился в сторонку и, затаив дыхание, заглянул в мешок. Алюминиевый пакет был на месте. Павел Сергеевич двумя пальцами извлек его из мешка и обнаружил, что пакет пуст.

В самом низу полиэтиленового мешка и пакета с прахом имелся длинный разрез, будто сделанный бритвой. Очевидно, это был след острого ковша ледобура, которым чиркнул по пакету, проходя, кто-то из рыбаков. Сквозь этот разрез и высыпался прах.

Павел Сергеевич дернулся к раскрытым еще дверям вагона, из которых валил народ, глядя рыбакам под ноги, и ничего, конечно, не увидел, кроме грязного, перемешанного с землею талого снега, чавкающего под галошами и сапогами.

Прах Иеремии Сейлинга-Шермана, в полном соответствии с последней волей покойного, был рассеян на родине великого Ленина представителями рабочего класса.

Более того, он был рассеян на исторической платформе, куда в апреле семнадцатого года прибыл из Финляндии великий Ленин.