— Да вы что!? — вскочив со стула и работая под дурачка, плаксиво запричитал Сытин. — Дело хотите пришить?! Никого я не убивал. Наговорил на меня кто-то! Я буду жаловаться! Это произвол!

Струнин нажал кнопку звонка.

— Введите Шарикова, — приказал он вошедшему сержанту.

Когда Сытин увидел спокойного и в эту минуту даже немного торжественного Шарикова, он понял, что возмущаться и твердить: «Я этого человека впервые вижу» — бесполезно. И единственное, что может продлить его дни и, возможно, позволит продержаться до немцев, — это говорить, говорить и говорить…

Допросы Сытина вел Радомский.

— А почему этот человек обратился именно к вам?

— У него очень меткий глаз, гражданин следователь. Он прямо подошел ко мне среди бела дня на улице и сказал: «Я вижу, вы сильно опасаетесь представителей этой власти». — «С чего это вы взяли?!» — возмутился я. «А это очень заметно, — ответил он. — Когда вы проходите даже мимо уличного регулировщика, то низко опускаете голову. Видимо, боитесь, что у них могут оказаться ваши фотографии?» — «Ну и дальше что?» — сказал я, а сам уже финку в кармане ухватил. «Да ничего. Мог бы сдать вас в руки НКВД, если бы не одно маленькое обстоятельство… Вы мне нужны». Потом мы зашли в «Прибой», выпили немного, закусили. И обо всем договорились. Он дал мне крупный аванс, а я ему — расписку. Все просто.

— Приметы сходятся, — выслушав Радомского, уверенно сказал Струнин. — Это Густав Беккер. Из фирмы «Борзиг». Мы тогда его почти засветили, но он это вовремя сообразил, и фирма быстренько отозвала своего «представителя». Значит, Беккер нас все же обвел. Слишком доверяли ему поначалу.

— Обидно, — вздохнул Алексей. — Из-под носа улизнул!

— А ты что, думал, враг нас глупее? — возразил Струнин. — И у них в активе кое-что есть. Иначе Гитлер бы давно свою разведку разогнал.

— Слабое утешение, товарищ капитан.

— А сейчас нам, Алеша, не утешение искать надо, а «завхоза», связь с которым Беккер дал Сытину.

— Я разве спорю?! Были бы в отделе все ребята, мы быстро бы с этим «завхозом» и его «хозяйством» разделались, — сказал Радомский и взглянул на два пустующих стола, вплотную придвинутых к стене. До войны их в этом кабинете сидело трое. Он, Володя Дубровин и Коля Козаков. Коля уже убит под Вязьмой, а от Володи давно нет никаких вестей…

Струнин тоже подумал о том, что сотрудников осталось совсем мало, а забот выше головы, и помрачнел.

— Ребята наши на фронте, Алеша, — сказал он. — А раз нам здесь пока велено оставаться, значит, мы и за них должны работать. Начнем по двум направлениям. Первое: мы знаем теперь, что в Среднекамске существовала явочная квартира. Сам Демин умер, а дочь перебралась в Нижнеуральск. Обрати внимание — там же имеем ЧП на полигоне. Что это, просто совпадение? Проверку поручим Вотинцеву. На заводе он пока не может найти мало-мальской зацепки. Второе — «милиционер». Его личность, контакты и цель прибытия в глубокий тыл. Этим пока придется заниматься тебе.

В эти дни под Харьковом стояла жара. Потная, распаренная солдатня шагала по проселку, расстегнув воротники и по-мясницки закатав рукава серо-зеленых френчей. До победы оставалось месяца два. Так сказал фюрер. И они тянулись по нашим дорогам уверенно, неторопливо, заранее зная, что все решено и, возможно, ушедшие вперед бронетанковые «клинья» уже раздавили русских…

Успешное развитие наступления на Юго-Западном направлении замутило головы не только генералам. Самый захудалый писарь интендантской службы, и тот с упоением строчил домой: «Слава богу, все кончилось. Они сломлены, и мы победили!»

Один вид этой самоуверенной орды действовал на нервы и без того раздраженному Штайнхофу. Он намеренно гнал бронетранспортер по середине дороги, заставляя встречных солдат суетиться и испуганно прыгать к обочине.

— Скоты! — бормотал он про себя. — Разомлевшее стадо. До них еще не дошло, что настоящая война только начинается…

Адски болела забинтованная голова, но майор не бросал управление — любил водить машину сам. Одуревший от езды и зноя водитель клевал носом в глубине бронетранспортера. Рядом со Штайнхофом сидел сопровождающий из штаба группы армий обер-лейтенант Кельнер и тоже устало дремал.

Эта короткая поездка их здорово вымотала. Штайнхоф затеял ее с целью знакомства с промышленностью захваченных районов и с контингентом свежих русских военнопленных.

Одна из теорий, разработанных им вместе с Гельном, носила название «теория мозаики». Суть ее вкратце сводилась к тому, чтобы из осколков и крупиц сведений самого различного характера аналитически воссоздать общую картину в целом. Людям, далеким от разведки, подчас и невдомек, что, казалось бы, случайный набор сведений позволяет опытному шпиону прийти к вполне определенным выводам.

Перед войной Штайнхоф какое-то время изучал советские газеты, но, в отличие от коллег, занятых обработкой англо-американской прессы, не мог похвалиться достигнутыми результатами. Объективности ради офицер абвера мысленно воздал должное тем, кто отвечал за выпуск советских периодических изданий. И теперь, отчасти, эта поездка была вызвана уязвленным профессиональным самолюбием. Майор не был в России больше шести лет и как разведчик должен был выяснить для себя, что же скрывалось за скупыми строчками советских газет и журналов.

Знание русского языка, вежливое обращение и штатская одежда позволяли рассчитывать на успех миссии. Надо было спешить. Вслед за армейскими группами двигались части СС и СД, а их действия Штайнхоф квалифицировал как грубую, неинтеллигентную работу. По личному мнению майора, неприкрытые зверства эсэсовцев только сплачивали русских, волею обстоятельств оказавшихся в плену. Его тактика, как он считал, была тоньше и перспективнее. Люди — главный кладезь информации, и надо только суметь раскрыть его.

Пленным Штайнхоф рекомендовался бывшим советским работником, добровольно перешедшим на сторону германского рейха, и искренне предлагал свою помощь. Как соотечественник — соотечественникам. Многие в ответ угрюмо молчали, а некоторые называли его предателем и изменником, но господина майора такие выпады не смущали. Он спокойно, терпеливо внушал, что умным людям не к лицу быть догматиками и долбить большевистские лозунги. Тем более, в безвыходном положении.

Номера слишком упрямых собеседников, откровенно высмеивающих его тезисы, Штайнхоф педантично заносил в записную книжку и с сочувствием произносил: «Ваша логика вызывает восхищение, и весьма жаль, что вы отказываетесь помогать нам в создании нового порядка».

Покидая наскоро сформированный лагерь, Штайнхоф вырывал из записной книжки несколько мелко исписанных листочков и небрежно вручал их коменданту.

Комендант с готовностью козырял, а, отъехав километра два, майор слышал позади, там, где остался покинутый им лагерь, слегка приглушенные расстоянием автоматные очереди. Но иногда и не слышал. Все зависело от расторопности комендантов. А в том, что указание будет выполнено и занесенные в книжку «номера» будут расстреляны, Штайнхоф ни секунды не сомневался. Документ, подтверждающий его особые полномочия, был подписан такими лицами рейха, при одном упоминании которых у комендантов отваливались челюсти.

Были и удачи у майора. Номера «умных» людей он записывал в другую книжечку и устно отдавал коменданту соответствующие указания. Этому контингенту предстояло пройти первое испытание в качестве осведомителей лагерного начальства. Выживших и сумевших на деле доказать свою преданность рейху надлежало впоследствии незаметно изъять из лагерей и направить в спецшколы. Для тренажа и окончательной шлифовки.

Это было компенсацией за то неожиданное разочарование, которое постигло его в русских городах. Большевики сумели эвакуировать или полностью уничтожить все то, что, по мнению специалистов, имело отношение к промышленному потенциалу. Такая предусмотрительность при отступлении озадачила кадрового разведчика. Значит, русские, несмотря на тяжелейшие условия первого года войны, всерьез думают о завтрашнем дне…