В 1730-м и в 1825-м сложилась ситуация второго типа — внутренний антагонизм, предопределенный неорганичностью чисто тактического объединения, взорвал борющиеся за власть группировки накануне прямого столкновения с противником…

К 23–25 февраля политическая ситуация в Москве существенно прояснилась. Верховники своими неуклюжими и запоздалыми маневрами, равно как и проявлениями нерешительности, надежно изолировали себя от всякой реальной силы. Их власть теперь держалась на инерции, а также на недостаточной информированности Анны о балансе сил. В лагере конституционалистов царила растерянность. В этом общем разброде стремительно выявлялась единственная сплоченная и целеустремленная сила — гвардия.

В те же дни Остерман и его сторонники решили и еще одну задачу — они нашли способ подробно информировать императрицу о ситуации и о своих планах. В качестве связных выбраны были женщины — родственницы и близкие подруги Анны, не допустить которых к императрице было невозможно. Главную роль здесь играли сестры Анны — герцогиня Мекленбургская и царевна Прасковья Иоанновна, жены Остермана, Салтыкова и Ягужинского. У партии самодержавия были свои дамы-агенты, посещавшие дома знатных оппозиционеров разных направлений и собиравшие нужные сведения.

Для того чтобы доставлять Анне конспиративные записки, изобрели весьма оригинальный способ. Ей приносили младенца — маленького сына Бирона, в одежде которого записки и были спрятаны. А подробный план переворота Феофан переслал Анне в подставке часов, которые он передал в подарок императрице.

Все было готово — надо было выбрать момент и решиться. Но именно разброд и всеобщее возбуждение, чреватое выходом событий из-под контроля и верхов-ников, и их противников, удерживали тех и других от решительных шагов.

Катализатором событий стала жестокая устремленность гвардии. И лидеры всех групп уже понимали, что могут оказаться отброшенными на глубокую периферию событий, если не начнут действовать.

Остерман и Прокопович старались влиять на происходящее из-за кулис. Явных центров, вокруг которых собирались активные силы, было три — гвардейские казармы, дома князя Барятинского и князя Черкасского. Барятинский и Черкасский, в первые дни после смерти Петра II державшиеся, как мы знаем, вместе, теперь разделились. За группой Барятинского стоял как идеолог Остерман, за группой Черкасского, как и прежде, — Татищев.

23 февраля, когда обстановка накалилась до опасного предела и гвардейские офицеры, как свидетельствуют иностранные дипломаты, в любой момент могли взяться за оружие, у Барятинского и Черкасского состоялись решающие заседания.

В доме князя Ивана Барятинского на Моховой собрались те, кто, казалось, решительно выбрал самодержавие. Но выступить одни, игнорируя мнение конституционалистов, они не решались. Вполне возможно, что целью Остермана было не просто изолировать верхов-ников и тем лишить их всякой возможности сопротивления, — грозные фигуры двух боевых фельдмаршалов, очевидно, тревожили воображение вице-канцлера и его присных, — но и снять саму конституционную идею, не дать ей вырваться на политическую поверхность в решающий момент. Речь шла о полном единодушии — самодержавии без вариантов.

На собрании у Барятинского присутствовал и Татищев. Поскольку истинные замыслы и симпатии Василия Никитича нам известны, можно предположить, что он находился там как эмиссар группы Черкасского, где господствовали прежние настроения.

У Барятинского находились и Новосильцев, и Тараканов, и Ушаков, и Салтыков, то есть те значительные персоны, которые столь недавно поставили свои подписи под первым и вторым проектами Татищева.

Настроение было ясное и твердое — требовать восстановления самодержавия по петровскому образцу, что предполагало уничтожение Верховного тайного совета.

Был разработан проект прошения императрице. С этим проектом к Черкасскому на Никольскую поехали Кантемир и Татищев. Кантемир в качестве главного парламентера выбран был не случайно. Помимо того, о чем мы уже говорили, он был своим человеком в доме Черкасских, ибо сватался к дочери князя Алексея Михайловича. Татищев же, судя по его дальнейшим действиям, продумывал новую комбинацию и хотел держать в поле зрения обе группировки.

У Черкасского собралось более девяноста человек, и большинство из них не намерено было отказываться от надежды ограничить деспотическое правление. Красноречивому Кантемиру понадобилось несколько часов, чтобы убедить своих оппонентов. Очевидно, главным козырем была известная нам идея Остермана — то, чего желают реформаторы, можно законным путем получить от слабой и благодарной за поддержку против узурпаторов императрицы. А что будет в случае победы Верховного совета с его претензиями на бесконтрольную власть — бог весть. И если Кантемиру удалась его миссия, то решающую роль сыграло недоверие к Совету, а не любовь к самодержавию.

Как бы то ни было, Кантемир тут же набело переписал текст прошения, обсужденный у Барятинского, и представил его собравшимся. Но подписание не состоялось. Кантемир повез прошение обратно на Моховую. Там его подписали семьдесят четыре человека. Если вспомнить, что второй — компромиссно-конституционный — проект Татищева подписало более семисот дворян, то группа Барятинского не выглядела внушительной, несмотря на громкие имена. Анна приняла кондиции, как формально считалось, по просьбе "общенародия". Отказаться от своей клятвы она должна была тоже по просьбе многих.

Глубокой ночью к Черкасскому, от которого не расходились единомышленники, приехали те, кто подписал прошение у Барятинского. Гости князя Алексея Михайловича, изнуренные многочасовыми обсуждениями и спорами, измученные нервным напряжением последних недель, сдались.

К семидесяти четырем подписям прибавилось еще девяносто три.

Но объяснялся этот неожиданный союз сторонников и противников самодержавия не только усталостью одной партии и напором другой, не только тем, что сила в лице гвардии явно склонялась на сторону одной из партий. Причины были более принципиальные.

Конституционные проекты, вокруг которых объединилось шляхетское большинство, составлялись в отсутствие императрицы, и если бы Верховный совет сразу пошел навстречу группировке Черкасского — Татищева, то принять фундаментальные решения можно было немедля и поставить Анну перед свершившимся фактом.

Теперь эта возможность была упущена. Императрица, хотя и с неясным статусом, находилась в Москве и пользовалась явной поддержкой гвардейского офицерства. Игнорировать этот сильный политический фактор было невозможно. Как совершенно правильно считает Милюков, главное требование шляхетства — созыв учредительного собрания для определения формы правления — могло быть выполнено только с добровольного или вынужденного согласия императрицы. Стало быть, при отсутствии способов давления на Анну конституционному шляхетству выгоднее было войти с ней в союз.

Первый — основополагающий — татищевский проект требовал упразднения Совета. Второй проект признавал его существование в трансформированном виде только как компромисс.

Агенты Остермана и Феофана убеждали шляхетство, что верховники — злейшие враги императрицы, замышляющие против нее страшное злодейство, и в деле уничтожения Совета императрица оказывалась, таким образом, естественным союзником конституционалистов.

Эти выводы, к которым, судя по всему, и пришла группировка Черкасского — Татищева, были результатом блестящей игры барона Андрея Ивановича.

В эти дни Остерман показал себя не просто великим мастером интриги, но настоящим практическим политиком. Он сумел сделать то, что катастрофически не удалось князю Дмитрию Михайловичу, — найти равнодействующую основных политических сил и направить ее в выгодном для себя направлении.

Остерману удался простой, но блестящий политический трюк — он сумел в решающий момент при трех противоборствующих силах объединить две силы против третьей.

По сути дела, шляхетские конституционалисты были куда ближе к позиции князя Дмитрия Михайловича, чем к воззрениям Остермана. Но Голицын не смог довести эту близость до степени политического союза, а Остерман ухитрился снять на тактическом уровне принципиальные противоречия, подставив своим противникам их стратегического союзника в качестве тактического врага. Он способствовал распаду неорганичного союза Татищева с такими персонами, как Салтыков, Новосильцев, князь Никита Трубецкой, и тем самым вынудил конституционалистов, которые опасались остаться в полной изоляции перед лицом любого из возможных победителей — Совета или императрицы, — поддержать его, Остермана, апостола неограниченного деспотизма…