Фик для Голицына был, конечно же, соратником. За спиной у них была уже одна акция высокого значения — создание Верховного тайного совета, в организации которого Фик принял самое деятельное участие и чье возникновение дипломатами-наблюдателями было воспринято как первый шаг к конституционному устройству.

Именно существование Верховного тайного совета и главенствующая роль в нем к 1730 году князя Дмитрия Михайловича стали практической основой великих событий 19 января.

Подлинным лидером сильной шляхетской группировки, особо интересовавшей Милюкова, был уже упоминавшийся нами Василий Никитич Татищев.

Историк В. Строев, сильный своим принципиальным стремлением к объективности, характеризуя двух лидеров шляхетского движения — князя Черкасского и Татищева, писал: "Впоследствии, когда он (Черкасский. — Я. Г.) заседал в кабинете (кабинет министров при Анне Иоанновне. — Я. Г.), его называли "телом кабинета", а Остермана "душой", — точно так же в шляхетском движении Черкасский был телом, а Татищев душой"[63].

История — это люди, поступки людей, сочетания этих поступков — и ничего более. И часто представление о личности политического деятеля, ключевой фигуры той или иной ситуации, объясняет исход движения, восстания, реформы не менее, чем знание общеэкономических и общеполитических факторов, — этой обезличенной концентрации тех же человеческих поступков.

Так, роковую роль сыграли в послефевральский период 1917 года личные особенности самого Милюкова, в бытность его министром иностранных дел с февраля по апрель. Не менее роковую роль сыграли и особенности характера Керенского в последующий период.

Разумеется, здесь надо опасаться упрощения, сведения сложных мотиваций на плоско-психологический уровень. Так, князь Щербатов в знаменитом сочинении "О повреждении нравов в России", отдавая должное попытке верховников (хотя и сильно перепутав фактическую сторону), справедливо называл князя Дмитрия Михайловича "человеком разумнейшим своего века", но, говоря об его противниках, объединил в одну компанию совершенно разных персонажей и действия их объяснил так: "Однако, если не точно пользою отечества побуждены, то собственными своими видами, нашлися такие, которые предприняли разрушить сие установление (ограничение самодержавия. — Я. Г.) — Феофан Прокопович, архиепископ Новгородский, муж, исполненный честолюбия, хотел себе более силы и могущества приобрести. Василий Никитич Татищев, человек разумный и предприятельный, искал своего счастия. — Князь Антиох Дмитриевич (Кантемир. — Я. Г.), человек ученый, предприятельный, но бедный по причине права перворождения брата своего Дмитрия Дмитриевича, искал себе почестей и богатства, которое надеялся через умысел свой противу установления получить и тем достигнуть еще до желания его жениться на княжне Варваре Алексеевне Черкасской, дочери и наследнице князь Алексея Михайловича Черкасского, богатейшего из российских благородных. Сии трое, связанные дружбою, разумом и своими видами учинили свое расположение для разрушения сделанного Долгорукими узаконения"[64].

Писавший всего лишь через полвека после событий князь Щербатов ошибался здесь, как мы увидим, почти во всем. И особенно в отношении Татищева.

Сын мелкого служилого дворянина, Василий Никитич Татищев тем не менее по своей "исходной знатности" не уступал князю Дмитрию Михайловичу — основатель фамилии Татищевых Василий Юрьевич, родившийся в конце XIV века, был сыном князя Юрия Ивановича Смоленского, Рюриковича.

Обученный отцом грамоте, во всем остальном самоотверженный самоучка, Василий Никитич к середине жизни стал одним из образованнейших людей своего времени, не уступая в эрудиции исторической и, используя современный термин, политологической своему будущему противнику князю Дмитрию Михайловичу и намного превосходя его в точных науках.

Нам важна, для понимания их парадоксальной вражды и вообще сути происшедшего между ними и вокруг них, не столько биография Василия Никитича, сколько его психологическая характеристика, очерк его личности, его взаимоотношения с миром, а не только с государством. Но для этого все же необходимо знать — из какой почвы вырос этот удивительный дух, одновременно восхищающий и отталкивающий, ибо в личности Татищева воплотились с черно-белой резкостью все особенности Петровской эпохи, петровского миростроения — кроме, разве что, могучей тяги к казнокрадству, в котором, как мы увидим, Василия Никитича настойчиво тем не менее обвиняли… Василий Никитич был военным профессионалом. И это, бесспорно, принципиально отличало его как политического теоретика от князя Дмитрия Михайловича — человека статского по сути своей, не командира, не полководца, но — деятеля.

Василий Никитич надел драгунский мундир, как только ему исполнилось восемнадцать лет. А надев его, немедленно оказался под Нарвой. Это было в 1704 году, и это была вторая Нарва. Первая закончилась унизительным разгромом русской армии, вторая стала триумфом другой уже армии — армии нового образца.

Первый русский историк Татищев вступил в историю и вообще в самостоятельную, сознательную жизнь под отвратительный вой картечи, тяжелое уханье мортир и треск крепостного камня, дробимого изо дня в день ядрами осадной артиллерии. А первыми картинами активной истории, встряхнувшими сознание провинциального юноши, были картины остервенелого штыкового боя в проломах, резни и грабежа на улицах взятой штурмом Нарвы. Жизнь предстала ему грубой и жестокой, стремящейся смести всякие законы и правила и обратиться в кровавый хаос. И Петр, скакавший с обнаженной шпагой по нарвским улицам, своей яростной властью унимавший обезумевших солдат и прекративший бесчинства, должен был предстать юному Татищеву богом порядка и системы.

Если для князя Дмитрия Михайловича главным побудительным мотивом к борьбе за свою политическую идею, за свое мироустройство было стремление охранить личность человека от произвола, а Россию от разорения, то для драгунского, а затем артиллерийского капитана Василия Татищева, задумавшего свой план миростроительства, главным было то же, что и для его кумира — Петра Великого, с детства и навечно сохранившего в пораженном сознании ужасающие картины стрелецкого буйства, мучительной гибели (на его глазах) близких людей под копьями и бердышами пьяных носителей хаоса, бессистемности, недопустимого своеволия. Петр жил мечтой снять этот ужас, сделать его небывшим, превратить чреватую кровавым хаосом Россию в огромную регулярную Голландию, стройно существующую и легко управляемую к ее же счастию и процветанию. Татищев так далеко не шел, признавая за российской сущностью немалую самоценность и отдавая должное традиции, но вослед за Петром обожествляя регулярность.

Если Голицын хотел дать людям достойное существование через упорядоченную крепкими законами свободу, то Петр желал заменить потребность в свободе, ведущей, по его разумению, к своеволию и хаосу, потребностью в осмысленном подчинении и любовью к регламенту, которую он надеялся воспитать в своих подданных. (И горько обижался на них за то, что они никак не хотели полюбить регламент, и страдал искренне и трогательно.)

Василий Никитич стоял посредине между Петром и Голицыным.

Между боевым крещением на службе у государства и попыткой это государство решительно трансформировать спрессовалось множество событий — семь лет в строю драгунского полка, ранение под Полтавой на глазах Петра, который поцеловал и запомнил храброго поручика, участие в трагическом Прутском походе, переход в артиллерию под начало генерал-фельдцейхмейстера Брюса, упорное изучение математики и механики, путешествие по Европе с поручениями самого Петра и собирание там книг, книг, книг — по истории, политике, философии, фортификации, оптике, геометрии, артиллерийскому делу; сочинение учебника планиметрии для межевщиков и книги об устройстве машин и пользовании ими; ревизии и исправление артиллерийских парков в экспедиционных корпусах, оперировавших в Германии — по высочайшему повелению; участие в неудачном мирном конгрессе между Россией и Швецией в качестве правой руки Брюса, главы русской делегации: сочинение грандиозного проекта межевой реформы и генерального упорядочения землевладения в России, горячо одобренного царем; внезапное назначение главным горным начальником всех уральских заводов; яростная деятельность по реорганизации заводского дела, борьба со злоупотреблениями, тяжба с Демидовыми, едва не стоившая Татищеву головы, оправдание, возвращенная милость царя…