Четырнадцатого апреля 1737 года, за двести лет до небывало страшной годины, залившей Россию кровью, надолго сломавшей ее волю к свободе и согнувшей ее душу, завершилась драма, во многом предопределившая эту беду и бросившая мрачный свет назад и вперед — на столетия.

В тот день в Шлиссельбурге возле крепостной церкви был тихо погребен узник этой крепости князь Дмитрий Михайлович Голицын. Если отбросить черты второстепенные, то можно сказать, что старый человек, которого четверо слуг уложили в неоттаявшую землю старой шведской крепости, отобранной Петром Великим, был самым опасным оппонентом первого императора после его смерти, ибо едва не взорвал бездушный лабиринт петровской системы. Можно сказать и то, что с князя Дмитрия Михайловича началась в нашем общественном бытии идея правильной конституционной монархии, идея, воплощение которой должно было, помимо всего прочего, восстановить самонадеянно разорванные Петром естественные связи государства со страной и дать развитию российской государственности принципиально иное направление.

Князь Дмитрий Михайлович, которого оставили олигархом, руководимым сословной и фамильной корыстью, был на самом деле трагическим предтечей великого реформатора-неудачника Сперанского, не говоря уже о конституционалистах-аристократах екатерининского и александровского царствований и умеренных декабристах. Именно эта линия сулила России наиболее безбурное развитие.

Князь Дмитрий Михайлович — главный, но не единственный герой этой книги. Однако судьба его — концентрат, квинтэссенция драмы ответственного индивидуального сознания, столкнувшегося с сознанием массовым, не приемлющим самой идеи личной ответственности за общую судьбу, — слишком частая коллизия нашей истории…

Ценой разорения страны Россия была возведена в ранг европейской державы.

П. Н. Милюков

— Как ты, умный человек, мог пойти против меня?

— Какой я умный! Ум простор любит, а у тебя ему тесно.

Разговор Петра I с Александром Кикиным в пыточном застенке

Грандиозным историческим катаклизмам, меняющим ход истории, равно как и менее грандиозным внешне, но полным внутреннего рокового смысла событиям, предшествуют события-прологи. Разнородные, но — в конечном счете — накрепко между собою связанные силы, движущие жизнью человечества, не решаются приступить к главному делу без предварительной пробы, без того, чтобы обозначить для будущих участников контуры грядущей ситуации. И потому прологи эти концентрируют в себе — в меньшем масштабе, в упрощенном виде — основные черты последующих взрывов. Так, мятежу 14 декабря, потрясшему Россию, предпослан был бунт Семеновского полка; трагической эпопее «Народной воли» — кровавая судорога нечаевщины; катастрофе 1917 года — потрясение года 1905-го.

Прологи эти обладают разной степенью приближенности к событию фундаментальному. Говоря театральным языком, это и черновые прогоны, и генеральные репетиции.

Но всегда переплетения мучительных узлов, которые пытаются развязать или разрубить деятели главных событий, обозначены уже в прологах.

Прологом отчаянного порыва 1730 года, этой героической попытки ввести в России конституционное правление, — с разбродом, судорожной недальновидностью действий и страшным финалом, было, как ни странно может это показаться, «дело царевича Алексея»…

Едва ли в русской истории найдется много крупных трагедий, смысл которых так поразительно искажен восприятием потомков, как зловещее столкновение Петра I с наследником престола.

Даже Герцен, умевший, как правило, выхватывать самую суть события, в данном случае, не вникнув в подоплеку и реальные обстоятельства происшедшего, поставил «дело Алексея» в привычный ряд: «Московская Русь, казненная в виде стрельцов, запертая в монастырь с Евдокией, задушенная в виде царевича Алексея, исключалась бесследно…»[1] Уничтожение Алексея, как видим, Герцен безоговорочно поместил среди классических ситуаций — среди тяжких ударов Петра по рудиментам старомосковской политической и духовной жизни.

Между тем «дело Алексея» — при всех несомненных родовых чертах — было явлением принципиально новым. Им открывалась череда мятежей против военно-бюрократического монстра, уже вставшего в тот момент на задние лапы, что придавало ему облик, обманчиво сходный с человеческим, и тянувшегося подступавшей податной реформой к самому горлу измученной страны. А уничтожение царевича, подавление — физическое и моральное — тех, кто на него ориентировался, по глубинной сути происшедшего было ударом не столько по прошлому, сколько по будущему России.

Странно? Конечно. Но историю движут не линейные, а парадоксальные ситуации.

Все предшествующие крупные мятежи — стрелецкий бунт 1698 года, астраханское, булавинское восстания — были и в самом деле отчаянной реакцией допетровского социально-психологического уклада на жестокое вытеснение его из жизненного процесса, на переход в иное — пугающее какой-то металлической, холодной новизной — существование.

В «деле Алексея» при внешнем обилии старых черт открывался принципиально новый смысл. Алексей и сам-то не догадывался об этом смысле. Это и был один из тех парадоксальных случаев, когда участие в исторической мистификации принимают по разным причинам обе противоборствующие стороны. Именно участие в обмане обеих сторон свидетельствует прежде всего не о злой воле или корыстной лживости, но о предопределенном разрыве между представлениями человека о своей роли в истории и той реальной задачей, которую он выполняет…

Сюжетная схема трагедии «Петр и Алексей» проста и достаточно известна. Разность характеров и мировосприятий, неспособность сына соответствовать суровым требованиям отца, страх царя за судьбу своего государственного наследия в случае воцарения Алексея, обида царевича за униженную и постоянно оскорбляемую мать, опасение за собственную жизнь и — как результат — опрометчивое бегство за границу в надежде найти там временное убежище и постоянную поддержку, еще более опрометчивое возвращение под напором сильного, хитрого и вполне аморального Петра Андреевича Толстого и неизбежная гибель в финале.

Все это не представляет для нас в данном случае специального интереса, тем более что ситуация была с этой точки зрения неоднократно рассмотрена историками и литераторами. Наше намерение иное: попытаться понять, что скрывалось на глубине, под кровавой рябью этой, на первый взгляд немудрящей, трагедии; в каком силовом поле, сложившемся из бесчисленных индивидуальных воль, стремлений, интересов, представлений, двигались две эти фигуры — отец и сын; насколько детерминированы были их поступки, насколько осознанно свободны.

Подобные чисто человеческие трагедии, воплотившиеся в исторические срывы, когда речь идет о власть имущих или домогающихся власти, при внимательном и непредвзятом рассмотрении всегда оказываются результатом попыток пришпорить или затормозить ход исторического процесса. В этих случаях предмет смертельного спора не столько направление движения, сколько его темп. Или же — достаточно характерный для русского XVIII века вариант — причиной индивидуальной драмы правителя оказывается неспособность к решительному действию вообще и соответственно угроза мертвой паузы в жизни страны.

Все взрывные смены властителей России были так или иначе связаны с проблемой реформ. Механизм этой взаимосвязи был запущен Петром I и по инерции двигается — рывками, прыжками — без малого триста лет.

Гибель Павла I, Александра II, Николая II, предсмертные трагедии Александра I и Николая I — ярчайшие иллюстрации к тому, что было сказано.

В трагедии Ленина на проблему темпа наслоилась и проблема направления, потому конец его был так ужасен, а результаты деятельности апокалипсически разрушительны.