Голицыну удалось в ту ночь волевым напором заставить всех министров Верховного совета изобразить единодушие. Но было совершенно ясно, что при первой же возможности Остерман, Головкин и князь Алексей Долгорукий либо уйдут в кусты, либо переметнутся. Князь Дмитрий Михайлович не мог этого не понимать. Но ему необходима была эта видимость их единодушия в момент написания кондиций. Он вел дело столь стремительно, чтобы сделать происшедшее необратимым. Как только кондиции от имени Верховного тайного совета отправятся в Митаву к герцогине Курляндской, ставшей этой ночью императрицей Российской, сторонникам самодержавия трудно будет доказать свою лояльность к отринутой системе.
Князь Дмитрий Михайлович рассчитывал на поддержку многих не только потому, что петровская самодержавная модель плющила страну и оскорбляла достоинство русского аристократа, но он еще надеялся на давнюю традицию, на прецеденты. После кровавых бесчинств самодержца Ивана IV, едва не погубившего Россию и, во всяком случае, ввергшего ее в катастрофу Смутного времени, русское боярство, да и не только оно, всерьез задумалось о способах контроля за верховной властью. Земские соборы были важным фактором политической и государственной жизни страны, но в царствование Грозного Земские и Земско-церковные соборы собирались регулярно, что не мешало самодержцу убивать подданных и грабить страну[73]. Боярская дума, отдаленно напоминающая Верховный тайный совет, тоже, как выяснилось, не могла противостоять бешенству бесконтрольной власти. Первые в русской истории кондиции, если использовать этот термин, сформулированы были в 1606 году, в разгар Смуты, при избрании на царство Василия Шуйского. Причем как эти, так и следующие кондиции связаны были с деятельностью Земских соборов.
Академик Л. В. Черепнин, суммируя свидетельства, так очертил боярскую и земскую акцию при воцарении Шуйского: "…с Красной площади новый царь отправился в Успенский собор, где принес присягу "всей земле", дав определенные гарантии в качестве верховного правителя страны. Очевидно, именно этими гарантиями обусловили свое согласие на избрание Василия царем обсуждавшие этот вопрос бояре, дворяне, гости, торговые люди. Василий обещал "всякого человека, не осуди истинным судом с бояры своими, смерти не предати" и не отнимать "вотчин и дворов и животов" у невиновных членов их семейств ("у братьи их и у жен и у детей… будет которые с ними в мысли не были"). В случае, если по сыску и суду будет приговорен к смертной казни кто-либо из гостей, торговых или черных людей, царь обещал не лишать дворов, лавок и "животов" их жен и детей, непричастных к преступлению. Далее следовало обязательство не слушать ложных доносов ("доводов"), производить расследование и устраивать очные ставки по всем обвинениям, наказывать клеветников… не подвергать никого опале, не выдавать никого недругам "в неправде", оберегать всех от "насильства""[74].
Крупный историк государства и права Б. Н. Чичерин сравнивал это обещание правосудия с Великой хартией вольностей.
Следующие кондиции относились к польскому королевичу Владиславу, когда шли в 1610 году переговоры о его вступлении на российский престол. В кондициях этих политическое устройство России определялось как сословно-представительная монархия, а будущий царь клятвенно обещал не менять законов без приговора бояр и "всей земли", то есть Земского собора; заподозренных в государственном преступлении не казнить, "не осудивши первей справедливо с бояры и с думными людми"; не казнить и не преследовать своих подданных без суда; не казнить и не лишать имения семьи осужденных; не препятствовать поездкам русских людей в другие христианские государства, и коль скоро они туда уедут, то вотчин, имений и дворов у них за то не отнимать; не налагать новых податей без согласия думных людей; и так далее.
Эти условия тоже были освящены авторитетом собора. Как увидим, здесь просматривается несомненное сходство с тем документом, что составлялся в Лефортовском дворце в ночь с 18 на 19 января 1730 года.
Но был и более близкий по времени пример "ограничительной записи". Ряд историков утверждает, что такая запись взята была собором и с Михаила Романова при избрании его на царство. Этой точки зрения придерживался — что для нас весьма существенно — Василий Никитич Татищев.
Черепнин считал, что обещание Шуйского "было отступлением от принципов самодержавия Ивана Грозного. Собственно, в 1606 году Василий отказался от тех прав, признания которых за царем со стороны сословий Грозный потребовал в 1564 году, — безоговорочного права — казнить и подвергать опале своих недругов"[75]. Ключевский еще тверже подчеркнул этот человеческий аспект ограничительных записей:
Дело шло о законном ограждении прав лица от властного произвола, а не о перестройке всего государственного порядка. Боярин, правитель государства, как член думы, вне ее чувствовал себя бесправным и беззащитным наравне со всяким холопом; потребность устранить эту несообразность, оградить себя от повторений ужасов Грозного, еще раз испытанных в царствование Годунова, была донельзя наболевшим чувством боярства. Пережитые испытания довели до крайней степени его политическое возбуждение и поселили в нем ожесточенную вражду к самовластию[76].
Если помнить, что за четверть века до "записи" Шуйского любой житель Московского государства жил фактически вне закона, то есть мог быть убит в любой момент по прихоти царя и его присных, если помнить, что право бесконтрольно распоряжаться жизнью и смертью своих подданных, не говоря уже об их имуществе, считалось естественной прерогативой самодержца, то обещания Шуйского и Владислава были моментом принципиально новым.
Шуйский правил в ситуации гражданской войны и нажима извне. Серьезного следа в его государственной практике кондиции 1606 года не оставили. Но они — были. Равно как и кондиции Владислава. И, вполне возможно, Михаила. А такого рода прецеденты закрепляются в политическом сознании всех слоев народа. И сам факт появления "записей" свидетельствует о вполне ясной тенденции — стремлении к увеличению личной свободы.
Во всех случаях ограничение самодержавия не было добровольным даром царя. (Хотя отец Михаила Филарет и писал, что восстановление самодержавия в полном объеме власти — гибельно для страны, но это было еще до избрания его сына.)
Русская история доказывает, что каждая уступка была вырвана у самодержавия силой или угрозой силы. Путь Российского государства к почти идеальной в своем роде формации Николая I, после которого и началась гибель системы, был отнюдь не гладким и последовательным. Более двухсот лет — от переворотов и мятежей Смутного времени до восстания 14 декабря — Россия отчаянно сопротивлялась, пытаясь сначала не допустить, а потом стряхнуть с себя неограниченный деспотизм и крепнущее вместе с ним крепостное право…
При Петре I деспотизм самодержавия достиг уровня эпохи Грозного. Разумеется, Петр не был маньяком-убийцей и без политической нужды не пытал и не убивал (за исключением разве что страшной истории Монса), однако его власть над жизнью, смертью и достоинством подданных была абсолютна. Но в январе 1730 года, в отличие от 1606 года, для князя Дмитрия Михайловича и его союзников речь шла не просто "об ограждении прав лица от властного произвола", но именно о перестройке государственного порядка. Ибо теперь, после Петра, было ясно: только принципиальные изменения системы гарантируют и "ограждение лица", и процветание страны.
Изменения эти связаны были с представительной традицией, откорректированной европейским опытом. Вместе с тем и память о Земских соборах, о воле "всей земли" жила вплоть до выборов в Учредительное собрание в 1917 году. Но как Петру не нужны были Земские соборы, так Ленину не нужно было Учредительное собрание, ибо волю "общенародия" они сознательно и целеустремленно подменяли собственной волей.
