Однако среди феминисток была также тревога относительно того, является ли гнев адекватным феминистским ответом, или он — симптом патриархальной агрессии. Но возражение на гнев часто состояло в том, что он должен быть направлен на «других» (то есть, на мужчин), а не среди женщин. Холмс пишет:
«Различение политизированного и персонифицированного гнева было трудным в общественных движениях, особенно в феминистском движении, которое объявило личное политическим. Однако интерпретации этого лозунга менялись. Некоторые чувствовали, что феминистская политика должна дать чувство личного удовлетворения, потому что это видение, помимо того, чтобы бросать вызов структурам власти, должно было включать и личные изменения, чтобы развиваться».
Следовательно, можно было бы прийти к заключению, что феминизм наряду с другими левыми движениями — это персонифицированный гнев, политизированный и рационализированный доктринальными интерпретациями. Левый феминизм был личной терапией, сформированной в политическое движение, что объединяло его с другими левыми движениями. Чувства гнева, неполноценности, подчинения, и т. д. были спроецированы не только на мужчин, но и на «структуры власти», идентифицированные как «патриархальные» или управляемые мужчинами. Левые взгляды как терапия были описаны некоторыми теоретиками феминизма как концентрирующиеся на «проблемах, которые объединяют женщин, обеспечивая личную способность проникновения в суть их притеснения», «из чего можно было вывести более широкие политические последствия». Этот еще больше углубило конфликт внутри феминизма, и привело к расколу в первоначальном новозеландском феминистском журнале «Broadsheet» между лесбийским и гетеросексуальным штатом, «и несколько лесбийских участниц оставили коллектив «Broadsheet» после споров вокруг разногласий в политике и преданности между гетеросексуальными и лесбийскими феминистками.
«Лесбийские феминистки были обвинены в слишком близком соединении их личной жизни (и в особенности их сексуальной жизни) с их политикой. Гетеросексуальные члены коллектива чувствовали, что стало почти невозможным критиковать политику лесбийских участниц, чтобы при этом не критиковать их личную жизнь. Сердиться из-за чего-то и спорить с кем-то — это стало уже почти невозможно различать. Это превратилось в вопрос уважения или неуважения к людям и/или группам».
Высокий уровень нарциссизма среди левых делает неизбежными частые расколы, и фракции внутри феминизма следовали тем же курсом. Можно отметить дальнейшие признаки распространенного и преобладающего нарциссизма:
«Согласно Энн Макфарлейн, «сердитые сепаратистские женщины» нападали на любого, кто говорил, и было нежелание говорить после зрелища «сильных, доведенных до слез». К 1980 году существовала группа конференции, названная «Десять лет освобождения женщин в Новой Зеландии». Она вовлекала, по словам Пилар Альбы, феминисток, которые чувствовали, что их опыт освобождения женщин был в значительной степени опытом того, что на них лично нападали и оскорбляли».
Холмс приходит к заключению, что «политику можно понять лучше, если учитывать эмоции, и особенно гнев, не только как мотивацию, но и как наличие противоречивой и движущей роли в политике». С точки зрения психоистории, это признак неврозов, психозов и социопатии, рационализируемых как политическая активность. Результатом этой «социологии гнева» слева часто является не только жестокая фракционность среди левых по самым педантичным мелочам доктрины, но когда они приходят к власти, этот нарциссизм приводит к массовой резне или заключению в тюрьмы их противников.
24. Интеллектуализирование педофилии
Новые левые дали де Саду, герою якобинской Франции, новый революционный толчок. Но рост феминизма в среде Новых левых в конце 1960-х ограничил возможности с женщинами и для нарциссических сексуальных хищников, и для неадекватных зануд-«ботаников». Однако «новая мораль», которая была предназначена для замены «буржуазного угнетения», распространилась на интеллектуализированную защиту педофилии под прикрытием «сексуальных прав детей». Это вызвало разногласия среди левых, особенно среди феминисток. Впрочем, если «мораль» подвергается нападкам как метод классового угнетения, и нигилистическое отношение к морали поощряет идею, что «все разрешено» во имя «свободного выражения», то ведь именно левые — сознательно или нет — заложили основы для педофилии как политического движения, как это случилось и с различными другими «меньшинствами».
Тэмми Брюс, старая феминистка и лесбиянка, бывший организатор Национальной организации женщин, а теперь крикливый критик «глубоко поврежденных людей из левой элиты», ссылаясь на академическую литературу, изданную для рационализирования педофилии, утверждает:
«Здесь вы видите продолжающиеся и интенсивные усилия изменить определения и подтолкнуть «язык нейтральных ценностей», вплоть до устранения слова «ребенок» из дискуссии… Конечно, только распространение морального релятивизма делает интеллектуально возможной эту линию аргументов… Помните, всякий раз, когда кто-то из этих членов левой элиты «давит» на случай нейтральной ценности, это обеспечивает стартовую площадку, которая поможет узаконить очередную книгу или монографию или газету, которая бросает вызов «табу» о растлении детей, «приводя доводы против моральной паники» вокруг детской сексуальности…»
Защищая трактат феминистской журналистки Джудит Левин о «сексуальных правах» несовершеннолетних, левый веб-сайт AlterNet напомнил читателям о корнях этой проблемы среди левых еще в 1970-х годах:
«Почему утверждение, что молодежь заслуживает сексуальной автономии, удовольствия и частной жизни кажется настолько радикальным? В 1970-х сексуальная революция была в полном разгаре, и идея о том, что дети и подростки были сексуальными существами, была принята, по крайней мере, среди прогрессивных».
Детский секс, как и другие проблемы морали, был политизирован с помощью простой уловки — трансформирования этого вопроса в вопрос «прав». Левин обвиняет в подавлении сексуальных прав ребенка и христианских правых, и элементы феминизма. Это становится классовым вопросом, согласно этим левым элементам:
«Заключение Левин, что «экономическая безопасность необходима для сексуальной безопасности» направлено в сердце повестки дня религиозных правых о частной жизни, родительских правах, и консолидации авторитета семьи как основной ячейки над интересами общества и потребностями молодого поколения. Но в таких неуместных приоритетах нет ничего нового: в конце девятнадцатого века, когда индустриализация привела детей на фабрики, моралистические взрослые беспокоились о том, как сохранить их от секса».
Здесь левые комментаторы связывают вопрос легализованной педофилии с противостоянием повесткам дня «религиозных правых» об экономике и семье. Сами дети становятся «классом». Левин пишет: «По закону определение класса людей, категорически неспособных соглашаться на сексуальные отношения, не является лучшим способом защитить детей, особенно когда «дети» включают всех от рождения до восемнадцати лет». Далее это становится еще одним средством ниспровержения власти родителей с целью разрушения семьи, главной цели Старых левых и Новых левых.
Важные части левых увидели в критике Левин часть наступления правых против «господствующего» мнения о более широких проблемах. Дебби Натан, которая была участницей комитета, рецензировавшего книгу Левин для издательства Миннесотского университета, заявляет, что:
«Истинная цель критиков, тем не менее, состоит не в том, чтобы защитить детей. Консерваторы подталкивают фундаменталистскую атаку на господствующие американские институты, такие как законность абортов, восприятие геев как нормальных людей, и сексуальное воспитание в общественных школах».
