Советская Венгрия, как явствовало из сообщения Куна, должна была взять на себя снабжение будущей Австрийской Советской Республики… Это, конечна, было нелегко для Венгрии после четырех лет войны. Но Правительственный Совет единодушно решил: ради того чтобы Австрия стала советской республикой, — принять ее условия.

— Я разговаривал по телефону с военным министром Юлиусом Дойчем, — сказал Бём, — и могу подтвердить правильность слов товарища Куна.

Вслед за Бёмом слово взял Енё Ландлер:

— Сегодня в полдень у меня были председатель союза железнодорожников и депутат австрийского парламента. В ближайшее время в Австрию прибудут эшелоны продовольствия с Украины. Они просили вне очереди пропустить их через нашу территорию. Я дал согласие и сделал необходимые распоряжения. Если у австрийцев будет продовольствия хотя бы на неделю, они непременно перейдут на большевистскую платформу…

Самуэли внимательно слушал выступающих. Он знал, что ежедневно сотни австрийских рабочих переходили австро-венгерскую границу и вступали в ряды венгерской Красной Армии. Именно из них и бывших русских военнопленных уже начали формировать интернациональные батальоны.

Хорошие вести приходили и из Чехословакии. Там, по сути дела, требовался один лишь решительный толчок, чтобы заставить отступить правых лидеров социал-демократии и провозгласить диктатуру пролетариата. Создание Австрийской Советской Республики как раз и явилось бы таким толчком.

Да, мировая революция стремительно шагала по Европе…

То, что Бём, Кунфи и им подобные заняли ключевые посты в правительстве венгерской коммуны, успокоило зарубежных лидеров социал-демократии, и они уменьшили противодействие революционным событиям.

Постепенно рассеивалось и недоверие к ним со стороны лидеров коммунистов. «В конечном счете все обернется к лучшему», — думали они. Тешил себя этой надеждой и Тибор Самуэли.

Однако рядовые коммунисты рассуждали иначе. Их разочаровал состав правительства. Они не могли не видеть, что малочисленные, но поистине революционные организации в результате объединения двух партий растворились в социал-демократической массе. И поэтому открыто выражали свое недовольство.

Многие из тех, кто участвовал в подготовке вооруженного восстания и в ночь на 21 марта вступил в Красную гвардию, работали теперь в органах безопасности, служили в отрядах особого назначения. В любую минуту они готовы были грудью защитить революцию. И они чувствовали: над диктатурой пролетариата висит угроза. С первых дней они не переставали тревожиться из-за того, что бывшие соглашатели заправляют всеми делами. Под их давлением социал-демократическим лидерам пришлось пойти на уступки — многие видные коммунисты получили руководящие посты. Они назывались народными комиссарами (в том числе и заместители наркомов).

Тибору Самуэли приходилось нелегко в наркомате по военным делам. Его всегда раздражали и ненужная парадность, и суета. Уже 22 марта в его служебном кабинете вдруг появился фоторепортер и стал настойчиво добиваться, чтобы Самуэли позировал ему. «Надеюсь, я могу по-прежнему на «ты»?»— подобострастно спрашивал фоторепортер, знавший Самуэли еще в бытность его журналистом.

Вслед за ним пришли с докладами дежурные офицеры наркомата. Одному Самуэли посоветовал не тратить зря драгоценного времени на чинопочитание, другому — поберечь сапоги и не щелкать каблуками.

Короче, в наркомате царила казенная атмосфера. Нужно было основательно почистить аппарат. Но нарком Йожеф Погань мешал Самуэли. Когда-то Погань, как и Самуэли, сотрудничал в газете «Непсава». Будучи военным корреспондентом, не испытав всех тягот и лишений окопной жизни, он писал репортажи в шовинистическом духе. Однако во время буржуазно-демократической революции Погань примкнул к левым социал-демократам и проявил себя как народный трибун. Его избрали председателем Совета солдатских депутатов. Ныне, став наркомом по военным делам, он чувствовал за своей спиной поддержку революционных масс, и это придавало ему уверенность. Но на первых порах Погань не мог освободиться от некоторых замашек, присущих буржуазным политикам: к своим заместителям он относился свысока и иногда бесцеремонно отменял их распоряжения.

Бела Санто и Самуэли не раз предлагали ему выполнить указание партии и отчислить из армии неблагонадежных кадровых офицеров, вооружить пролетариат, больше заниматься организацией интернациональных частей. Но Погань этому не внимал.

Работать в наркомате становилось все труднее. Отношения между руководителями наркомата обострялись и порой доходили до прямых столкновений.

В правительство поступил доклад о положении в наркомате и разногласиях в его руководстве. «Создается впечатление, что Погань намерен сформировать армию лично для себя», — задумчиво сказал Бела Кун, ознакомившись с докладом.

— Штромфельд тоже недоволен Поганем, не может сработаться с ним, — сказал однажды Самуэли Лейриц. — Он считает недопустимым и волокиту, и его властный тон, не терпящий возражений, и стремление подмять всех…

Тибору не приходилось близко сталкиваться с Аурелом Штромфельдом, но он хорошо знал этого статного, широкоплечего богатыря с приветливой улыбкой. Полковник генштаба старой армии, возможно, что именно он, Штромфельд, был в начале мировой войны начальником штаба группы войск, в состав которой входил пехотный полк, где служил Самуэли. Вот почему, выслушав Лейрица, Самуэли хмуро сказал:

— Одно дело, когда мы, товарищи по партии, критикуем Поганя, но когда позволяют себе это военспецы… Если им не нравится Погань — пусть уходят.

Лейриц предостерегающе усмехнулся:

— Если Штромфельд и в самом деле уйдет, это будет для нас невосполнимой потерей. Этот человек еще 20 марта был статс-секретарем министерства обороны. Крупный военный специалист, он считал, что только рабочий класс способен защитить страну. Мнение Штромфельда, пользующегося среди военных большим авторитетом, сыграло немалую роль в том, что министр Бём выступил за объединение рабочих партий.

— Вот, значит, какой он человек! — одобрительно воскликнул Самуэли.

— Знаешь, мне кажется, что Штромфельд — единственный человек, который сможет создать боеспособную Красную Армию. Солдат до мозга костей, порядочный человек, он не терпит никакие происки реакции.

Самуэли задумался. Не переоценивает ли Лейриц достоинств Штромфельда?

Тибор любил Лейрица и доверял ому. Ведь если бы не Лейриц, неизвестно, остался ли жив Тибор там, в Соликамском лагере, когда его избивали офицеры.

Они не виделись давно, и вот судьба снова свела их. Но, может быть, в данном случае Лейриц преувеличивает?

— Ты давно знаком с ним? — спросил Тибор.

— Еще до войны знал. Мы вместе служили в Военной академии Людовика. Он был старшим преподавателем, а я — ассистентом при кафедре. Такими людьми, Тибор, нужно дорожить, не отпускай его ни в коем случае и, если можешь, огради от всяких нападок.

С тех пор Самуэли стал искать случая лично познакомиться со Штромфельдом, прислушивался к мнению о нем товарищей и сослуживцев. А мнение о Штромфельде было самое лестное: талантлив, выдержан, образован, по-настоящему добр.

Однако первое впечатление Самуэли не совсем совпало с общим мнением. Разочаровывало отсутствие у Штромфельда четких политических взглядов. Социал-демократом он стал по искреннему убеждению, но вряд ли мог стать со временем приверженцем куда более радикальных взглядов. Впрочем, он сам откровенно признавался в этом. В принципе он ничего не имел против коммунизма, но понимал его упрощенно: безукоризненная честность, высокая идейность, умение подчинить личные интересы общественным. А раз так, рассуждал он, то к коммунизму можно прийти без классовой борьбы. «Его ученики явно переросли своего учителя, — с грустью думал Самуэли, слушая рассуждения Штромфельда. — Что же касается военного дела, тут он, бесспорно, крупнейший специалист Венгрии. Его прямоте и честности нельзя не верить. И в час суровых испытаний на него можно будет положиться».