— Но вы сами понимаете, шаг этот крайний и чрезвычайно ответственный, поэтому надо, чтобы каждый солдат знал, почему разоружить горцев необходимо.

Потом мы уточнили детали операции. Прежде чем приступить к ее выполнению, мне надо было обсудить с Михайловым еще один вопрос, который меня крайне смущал.

— Товарищ Михайлов, — говорю, — тут вот какое осложнение. Проинформировать, объяснить солдатам, для чего нам надо остановить и обезоружить горцев, не так трудно. Но вот командование! Здесь мы поддержки, как вы сами понимаете, не найдем. Я уверен, что оно будет против. С одной стороны, у них нет такого приказа от вышестоящего начальства, с другой — генерал Копачев побоится кровопролития, он у нас очень нежный, христианин примерный.

— Проявите твердость, сошлитесь на решения солдатских комитетов дивизии и фронта. Если не удастся добиться, чтобы вся ваша бригада выгрузилась в Орше, сумейте оставить там хотя бы ее часть.

С солдатами члены комитетов и наши активисты поговорили подробно и обстоятельно. Разговор шел деловой и откровенный, опасности мы не утаивали, благосклонности начальства не обещали. Каждому было ясно, что мы явно превышаем свои полномочия, и никто нас за это по головке не погладит. Но драгуны наши неплохо разбирались в обстановке, привязанности уже были определены, и поэтому беседа прошла без труда и натяжек. Копачева же я решил поставить в известность о нашем намерении в последнюю минуту, чтобы он расчухаться не успел, ни с кем не связался и не помешал делу. Когда первый эшелон Нижегородского полка сделал остановку в Орше, я велел начать выгрузку и пошел объясниться с генералом.

Копачев, как я говорил уже, знал меня еще по Западному фронту и когда-то считал примерным солдатом. И я действительно честно выполнял свой солдатский долг, когда передо мной был враг. Но сейчас было совсем иное дело, и я шел к генералу не спрашивать разрешения, а информировать о решении комитета, по возможности сбить его с толку, чтобы он, человек нерешительный, таковым и оставался как можно дольше и не вздумал предпринять контрмеры.

Копачев запротестовал. Запротестовал не яростно, а с какой-то недоуменной решительностью.

— Как же так, господин Буденный, — выдавливал он из себя, — бригаде следует прибыть в Минск, и у меня нет никаких указаний о выгрузке в Орше. Не дай бог, голубчик, что случится, кто будет отвечать?

— У вас еще нет приказа о выгрузке? — я изобразил на лице всевозможное удивление. — А мы получили уже указание с фронта. Я думаю, такое же указание с минуты на минуту получите и вы. Что же касается ответственности за последствия, то ее берут на себя дивизионный и полковые комитеты. Солдаты единодушно поддерживают нас, и их намерение задержать и обезоружить полк «дикой» дивизии твердо.

Копачев слушал меня, ахая и всплескивая руками, потом велел дожидаться и отправился совещаться с офицерами. Пожалуйста, я мог ждать сколько угодно: выгрузка-то уже шла своим чередом.

Обсуждали они там сложившуюся ситуацию не то чтобы очень долго, но прилично. Я представляю себе, какими эпитетами наградили офицеры на этом собрании нашего брата солдата. Счастье их, что мы этого не слышали. Теперь, когда общая народная обида прорвалась наружу и мы получили голос, люди стали уязвимее. Вынужденные годами сдерживаться, забыть о том, что существует чувство человеческого достоинства, они вскипали теперь от малейшей несправедливости.

Старая организация распалась, новой еще не было. Большевики и люди, с ними связанные, сознательно подчинялись идее партии. Но те, кто находился вне этого организма, еще не обрели себя, чувства еще властвовали над разумом. Им дали волю, и эту волю свою они могли использовать во зло или во благо, смотря по тому, что считали благом или злом. Этим можно объяснить и расправу над военным комендантом Гомеля, устрашившую всех офицеров — ее свидетелей. Я думаю, этот случай был наисильнейшим аргументом, склонившим наших офицеров и генерала Копачева к решению не вмешиваться в дела полкового комитета и не препятствовать выгрузке бригады.

— Командование снимает с себя всякую ответственность за ваши действия, — сказал мне Копачев устало. Думаю, в душе он проклинал и нас, и солдатские комитеты вообще, и все революции, вместе взятые.

Офицеры забились в вагоны и носа своего не показывали, а мы тем временем начали действовать. На огневые позиции выдвинули конно-горную батарею, установили шесть станковых пулеметов.

А полк горцев между тем приближался к Орше. Мы условились с ревкомом железнодорожников, что они будут принимать его на станцию отдельными эшелонами, а не весь сразу, чтобы мы имели возможность разоружить его по частям.

Как это часто случается, труднейшие ситуации, осложненные нагромождением событий, разрешаются вдруг удивительно просто. Так получилось и на этот раз. Как я узнал позже, в «дикой» дивизии побывала делегация горцев-большевиков, которые объяснили своим соотечественникам, что их послали воевать против революции. Вот почему нам не было оказано никакого сопротивления. Горцы тихо и без шума сдали оружие.

Выполнив задание товарища Михайлова, бригада вернулась в Минск. Узнав о событиях в Орше, начальник дивизии Корницкий не мог найти себе места от ярости. Военно-полевой суд — вот единственное наказание, которого он требовал для меня, но солдаты заявили свое решительное «нет!».

После разгрома корниловщины обстановка в стране резко изменилась, возросло влияние партии большевиков. Во многих городах из Советов отзывались эсеро-меньшевистские депутаты, их заменяли большевиками. Начались выборы и в Минске. Все драгунские полки Кавказской кавалерийской дивизии — Северский, Тверской и Нижегородский — проголосовали за список большевиков, только 1-й Хоперский казачий полк — за список эсеров.

Товарищ Михайлов, присутствовавший на заседании дивизионного солдатского комитета, которое происходило после выборов, тоже попросил слова, В своем выступлении он сказал, что еще многие солдаты находятся под влиянием меньшевиков и особенно эсеров. Например, части Молодечненского гарнизона полностью находятся под влиянием эсеров, и нужно утроить усилия по привлечению солдатских масс на нашу сторону.

— Вам надо, — сказал он комитетчикам, — рекомендовать генералам и офицерам, особенно тем, кто резко реакционно настроен, оставить свои посты и без шума покинуть Минск.

Рекомендацию Михайлова в порядке дружеского совета я передал генералу Копачеву, а тот всем офицерам. Опасаясь расправы солдат, они поспешили скрыться. Большинство отправились к царскому генералу Довбор-Мусницкому, который формировал легионы из солдат и офицеров-поляков, ярые сторонники монархии подались на юг России, рассчитывая найти поддержку у казаков.

В последний раз — до Великого Октября — я виделся с товарищем Михайловым при довольно забавной ситуации. В два часа ночи меня нашел в эскадронной конюшне, где я спал на сене, посыльный с запиской от секретаря Минского горкома партии Кузнецова. В ней было написано буквально следующее:

Сначала я решил, что спросонья не понял, чего от меня хочет Кузнецов. Вчитавшись, понял, что, и проснувшись, понять это невозможно. Пришлось отправиться в горком самому. У Кузнецова я застал Михайлова.

— Рад вам, товарищ Буденный, — сказал Кузнецов. — Ну что, привели солдат?

— Да я не уразумел, сколько вам человек нужно?

— Я же написал: из эскадрона два полка.

Тут товарищ Михайлов прямо-таки зашелся смехом, да и я не удержался.

— Чего же здесь смешного? — удивился Кузнецов.

— Дело в том, — пояснил я, — что из полка прислать два эскадрона легче простого: в нем их шесть. Но чтобы из эскадрона два полка…

И мы с Михайловым снова покатились со смеху.

— Да мне нужно-то всего человек двадцать, — смущенно улыбнулся Кузнецов.