Итак, — продолжал Михайлов, — солдаты не бунтуют, а требуют, законно требуют создания медицинской комиссии, которая определила бы их трудоспособность. А комендант ведет себя с ними нагло и грубо, тормозит создание этой комиссии. Я думаю, они там сами уладят свои дела. Есть ли у вас возможность предотвратить отправку бригады в Гомель?

— Нет, — отвечаю, — поздно уже. Сегодня она уже грузится в вагоны. Чтобы отменить решение начальства, я должен собрать дивизионный комитет. Сейчас мне уже не успеть.

— Тогда и вам надо ехать в Гомель. Значит, какая задача ставится перед вами? Не допустить кровопролития — раз. Добиться создания медицинской комиссии — два. По возможности добиться того, чтобы солдат-инвалидов распустили по домам. Это крайне необходимо, считайте это своей важнейшей задачей. В общем, на месте сориентируетесь.

Попасть в эшелон с отъезжающими мне было нетрудно. Я, как сказал уже, исполнял обязанности председателя дивизионного солдатского комитета — наш председатель, солдат Горбатов, болел туберкулезом и почти сразу после выборов был отправлен в госпиталь. Ну а я, его заместитель, стал, как говорится, и. о. Командование наше нас побаивалось. Комитет был для них малопонятной организацией, а поэтому страшной. Они не могли толком уразуметь, где наши права начинаются, где кончаются. В смятении были страшном. Солдат своих не знали и не понимали, но силу нашу чувствовали. Поэтому я даже никого не просил, чтобы меня захватили в Гомель. Сказал просто: еду, и все тут. Конечно, такое положение существовало не во всей армии. В иных частях и соединениях солдатские комитеты были малоактивны, бездействовали и не могли противопоставить свою волю решению командования. Но у нас, я повторяю, был крепкий, действенный комитет, который мог постоять за себя и провести в жизнь свое решение. И этим мы целиком были обязаны влиянию минских большевиков.

Вдумайтесь только, как это было непросто: сегодня безоговорочно подчиняться решению командования, а завтра пойти против него. Морально непросто. Надо было преодолеть в себе глубоко укоренившуюся привычку к слепому послушанию, веками воспитанное рабство.

…Эшелон отправился. Ночь переспали — приехали. Тут я говорю начальству:

— Прежде чем выгружать полки, нужно побывать в городе. Мы должны ясно себе представлять, чем вызвано волнение среди солдат.

Генерал Копачев, к которому обратился я с этой сентенцией, как человек набожный, кровопролития боялся до смерти, поэтому легко и охотно согласился со мной:

— Иди, голубчик, иди, узнай все и доложи.

Я, естественно, отправился в Гомельский солдатский комитет, и здесь подтвердилось все, о чем говорил мне Михайлов. Восемьдесят процентов солдат были больные и калеки. Какие же тут окопные работы? А над ними издевались, комендант не желал направить их на медкомиссию, все ее откладывал. Конечно, антивоенные настроения тоже имели место: люди эти сполна получили все, что могла им преподнести война, они ее ненавидели.

— Вы напрасно тянете время, — сказал я в комитете. — Давно следовало бы решительно поговорить с комендантом и потребовать удовлетворения ваших требований. А то вот дождались, что мы вас усмирять приехали.

— Тогда завтра же и созовем общее собрание солдат.

Назначили время, договорились о порядке проведения собрания, и я отправился в бригаду. Пришел, как и обещал, к генералу, тот вызвал командиров полков и эскадронов, и я информировал их о положении в Гомельском гарнизоне. Сказал о собрании и о том, что офицеры бригады могут на нем присутствовать.

— Но солдатский комитет категорически возражает против вступления в город драгунских полков, — закончил я свое выступление.

Первое задание большевиков было выполнено.

Собрание с самого начала приняло очень острый характер. Стало ясно: терпение солдат на пределе. Может быть, случись это собрание неделей-двумя раньше, исход его мог бы стать иным. Ну а теперь… Больно было смотреть на этих людей: кто на костылях, у кого рукав пустой, а те, что с виду целые, — так зато худые, изможденные, глаза ввалились. А глаза злые, огнем горят.

Приехал и комендант. Ну что о нем скажу — глупый человек. Не понял, не принял он того нового, что уже начало входить в жизнь старой России вопреки его желанию, вопреки желанию того же Временного правительства. Пусть еще не свершилась социалистическая революция, но уже произошел толчок, который многое сломал, а главное, дал движение человеческому разуму, выдернул людей из затхлого болота, заставил их думать и действовать. Не понял он, что начался процесс неумолимый и необратимый. Как из прошлого века выскочил — и глаза у него завязаны, и уши воском залиты. Неумный человек, одним словом. Решил: раз бригада драгун явилась, значит, вот она, поддержка, можно над людьми измываться — сила за спиной. Он был раздражен. Говорил грубо, не стесняясь, пересыпал речь бранью, держался уверенно и нагло. Собрание ревело, его слова — как керосин в огонь плеснули. Мы глазом моргнуть не успели, ахнуть не смогли, как солдаты бросились на коменданта, стянули с возвышения и прикончили. Верите, в секунду! Да если бы и бросились мы его спасать, все равно протолкнуться не смогли бы: кипит все вокруг, солдаты плечом к плечу.

После такой сумасшедшей вспышки люди замерли, поникли вроде бы.

Я говорю председателю комитета:

— Давай выступай. Объясни, что к чему. Я за тобой.

Тот все верно сказал. Самосуд осудил, требования солдат поддержал. Следом за ним я вышел на трибуну. У меня уже начал накапливаться опыт публичных выступлений, и я не так волновался, как прежде.

— То, что сейчас произошло, — говорю, — мне понятно, терпению вашему пришел конец, но оправдания поступку такому не вижу. Мы революционные солдаты, а революция отвергает подобные методы.

Ну и так далее. Сказал, что приехали мы наводить здесь порядок, но не видим основания вмешиваться в дела гомельских солдат. Сказал, что медицинская комиссия необходима, потому что на глаз кто же может определить, годен человек к службе или нет? Но что в комиссию должны войти представители от солдат. А что делать в армии людям, не годным к службе? Разумнее всего разъехаться им по домам. Всей силой доступной мне логики доказывал я необходимость такого решения дела. И возражения не встретил.

Так я постарался выполнить остальные наказы товарища Михайлова.

Надо сказать, что офицеры моей бригады на собрание не явились. У них был свой гонор. Им, видишь ли, какой-то солдатский комитет позволил быть на собрании. Так нет же, они не пойдут. Зато я им и порассказал страстей. Копачев, так тот аж перекрестился. Расстроился ужасно. Да и другие офицеры были удручены.

Только собрались мы восвояси, приходит ко мне в вагон товарищ из Минской городской организации большевиков. Оказывается, на Оршу по железной дороге двигался один из полков «дикой» дивизии, как называли тогда с изрядной долей издевки дивизию горцев. На них, как и на некоторые другие войска, хотел опереться в своем мятеже генерал Корнилов, чтобы покончить с Советами в Петрограде и установить в стране военную диктатуру. Когда полк был уже на пути к Петрограду, его задержали на станции Дно революционные рабочие и солдаты. Тогда корниловцы изменили первоначальный план и направили полк в Москву через Оршу. Надо было еще раз его задержать и разоружить. Эту задачу большевистская организация Западного фронта возлагала на дивизионный комитет Кавказской кавалерийской дивизии, и в частности на меня. С этими вестями и приехал товарищ из Минска.

Для начала я разыскал и проинформировал о задаче, которую нам предстояло выполнить, членов полковых комитетов. Те посовещались и заверили меня в своей полной поддержке. А когда бригада прибыла в Могилев, в вагоне появился товарищ Михайлов. И уже сам факт его появления говорил о том, что дело нам предстоит не только трудное, но и чрезвычайно важное. Он мне снова повторил все, о чем уже говорил его посланец, опасаясь, видимо, что вдруг я чего-то недопонял. И добавил: задержать полк «дикой» дивизии настолько необходимо, что, если нужно будет применить оружие — применять.