— Да, Павловна, — сказал Иван Захарович, которому передалось настроение хозяйки и стало просто и хорошо. — Порадовала ты меня.

— Чем же?

— Уважением. От другого кого я бы не принял. От тебя принимаю.

— Помянем тетку, Иван Захарович, — сказала, присаживаясь к собранному столу, Анна Павловна. — Была у нас одна такая интере-е-сная личность. Последняя из отцовских. Больше из них — братьев-сестер — никого не осталось.

— Хороший человек-то была?

— Оригинальный.

— Ну, земля ей пухом, как говорится. — Иван Захарович задумался. — Уходят люди, и какие люди. Оглянешься, а кругом пусто. — Запечалился. — А ты что же не пьешь? Нехорошо это. Один не стану.

— Не могу, я за рулем, мне еще по делам ехать. А ты, Иван Захарович, отдыхай. Свое ведь отработал сегодня?

— А то не знаешь, с какого часа мы шебуршимся? А вчера вечером из дома начальство вытащило, работенку нашло, будь она неладна.

— Какую?

— Да пьянь одну перетаскивать пришлось.

— В вытрезвитель, что ли?

— В вытрезвитель — это милиция. На территорию соседнего дэза.

— Не пойму я, Иван Захарович.

— Что тут понимать? Алкаш в подворотне нашей разлегся. А мы его за руки, за ноги — и через переулочек в другую подворотню. Пусть отдыхает на территории соседей. Они к нам во двор свои бочки из-под краски сложили и посегодня не вывозят, сколько ни просим. Вот и получайте.

— Интриги.

Открытие жиличкиных корней тянуло на размышления, воспоминания.

— Если не торопишься, Павловна, поговорим?

— Да чего там, давай.

— Вот ты баба умная, неумной быть тебе нельзя — наследственность не позволяет. Образование имеешь. Имеешь?

— Имею.

— Опять же с людьми — тоже не дураками — вращаешься. — Иван Захарович уселся повольней и поудобнее. — Вот и ответь, почему одним везуха, а у других в кармане — вошь на аркане.

— Ты насчет денег, что ли, Иван Захарович? — спросила Анна Павловна, понимая, что не насчет никаких он денег, о другом совсем, но что денежный вопрос все равно потом будет затронут. И разговор может оказаться долгим.

— При чем деньги, хотя деньги тоже. О другом я. Вот смотри. Я восемнадцатого года, так? Деревенский. Как жила деревня, знаешь?

— Слышала.

— Семилетку я все же кончил. На земле работал, потом война. От звонка до звонка. В последние дни — в Австрии — осколком шарахнуло. Видишь — вот? — Иван Захарович наклонился, взлохматил негустую шевелюру, привычно разложил ее на прядки, и Анна Павловна увидела небольшую пластмассовую пластинку, врощенную в череп. Иван Захарович стыдливо прикрыл ее волосами.

— Вот, — сказал чуть погодя.

— Да-а, — грустно сказала Анна Павловна.

— В деревню не вернулся, потому некуда и не к кому было возвращаться. Фашисты там огнем и мечом прошлись. Остался один.

— Ты что же, с тех пор все на неквалифицированной работе?

— Да нет, и на заводе был, и в инвалидной артели. Женился потом. Ты не думай, у меня с деньгами слава богу, и пенсия, и оклад, я ведь и не пьющий особо, того не подумай. Это я вчера у шурина на именинах погулял — сегодня болею.

— Нельзя вам пить, Захарыч. Сколько ваших, фронтовиков, эта водка проклятая добила.

— Это, брат, легко говорить. Людей тоже понять надо, через какой ад прошли, чего навидались. Фронтовика с обычным человеком равнять нельзя. Да я сейчас о другом. В судьбу веришь?

— Знаешь, верю.

— Ну вот, — обрадовался Иван Захарович. — Одним — все, другим — ничего.

— Я, честно говоря, полагала, ты с этого начнешь. Давай разбираться. Ты, наверное, так думаешь: вот я — хороший человек, честно всю жизнь делавший свое дело, защитник Родины, теперь тут с ни свет ни заря метлой махаю, а к подъездам в полдевятого машины черные подкатывают и по одному кое-кого по кабинетам развозят. А чем же я хуже? Так ведь?

— Так. Да не так. Мне что обидно? Ленин сказал, что каждая кухарка может управлять государством. А я что-то не вижу, чтобы кухаркины портреты по нашим красным дням вывешивали.

— А хотелось бы? Хотелось бы вам, Иван Захарович, жить в стране, которой управляет кухарка образца 1917 года?

Иван Захарович задумался:

— Вот ты куда. Если такая кухарка, что утром картошку начистила, квашню поставила, потом руки передником протерла, рукава раскатала и дай, думает, поруковожу, то нет, не хочу.

— Надо выучиться сначала. Мало ли дури наворотили люди, которые «от сохи», а за этим пшик? Не помнишь, что ль, как в колхозы сгоняли?

— Все помню, — погрустнел Иван Захарович.

— Значит, все-таки не каждому можно давать в руки власть, — устало подытожила Анна Павловна. — А скажи-ка вот, ты с мужем моим работами бы поменялся?

— Ни в жисть, — не задумываясь, ответил Иван Захарович. И повторил: — Ни в жисть. Я ведь вижу не только когда его увозят, но и когда привозят. Потом ведь и пинка под зад получить — тоже близко ходит.

— Значит, тебе из всех его регалий только черная машина нужна? Кататься?

— А на хрена она мне?

— Ты после войны учиться не пошел, хотя для вас — фронтовиков — все двери были открыты. А он пошел. На медные гроши перебивался, ночью грузчиком, днем на лекциях, вечером в читальне. Потом завод, заочная аспирантура, диссертация. Ну что буду тебе рассказывать, сам знаешь, как это бывает. Он с четырнадцати лет без родителей. Сам себя выкормил, выучил и воспитал. Пусть уж поездит на черной машине. Ему при его нагрузке и заботах только по троллейбусам с пересадками мотаться.

— Твой мужик самостоятельный, простой. Вот Ленин, говорят, тоже был совсем простой человек.

— Хо, скажешь тоже. Нашел простого. Сложнее сложного он был. Как может быть простой гениальность? Так что давай, Иван Захарович, не будем похлопывать гениев по плечу. Не нам чета. Хочешь, я тебе его фотографию покажу?

— Чью?

— Ленина.

— Да что же, я его не знаю, что ли?

— А вдруг не знаешь…

Анна Павловна выскочила из-за стола и скоро вернулась с альбомом.

— Здесь все фотографии Ленина, какие только есть, — сказала. Полистала и подала: — Посмотри.

И Иван Захарович увидел усталое лицо, сплошь испещренное сеткой мелких морщинок. Смертельно усталое лицо.

— Господи! — сказал Иван Захарович.

— Ему здесь пятьдесят лет. Пятьдесят! Мужчина в расцвете сил. Тебе шестьдесят пять, ты инвалид войны, а он на этой фотографии, да и на других, — погляди, погляди, — Анна Павловна листала страницы, — он тебе в отцы годится. Вот что такое тяжелая, на износ, умственная работа.

— Это тебе не метлой махать, — сказал вдруг Иван Захарович.

— Сжег себя человек. На костре сгорел ради людей.

— Прометей, — сказал Иван Захарович. И, подумав, добавил: — Данко.

Анна Павловна глянула на него со вниманием.

Помолчали. Иван Захарович начал, поднимаясь:

— Спасибо тебе, Павловна, за хлеб-соль, за уважение. Хорошо мы с тобой поговорили.

И уже в дверях запнулся:

— Мать-то жива?

— Жива.

— Сколько ей за отца пенсию положили?

Анна Павловна сказала.

— Ну что ж, — задумчиво произнес Иван Захарович. — Для него — не жалко.

И ушел. А тут и молодцы-тимуровцы подскочили. Сдали моечную аппаратуру, получили по зефирине и приблизительно условились о следующей встрече. Приблизительно, потому что, как вы, наверное заметили, Анна Павловна не была такой уж безраздельной владыкой своего времени. Случайности в ее жизни принимали изрядную долю участия.

Прикинув, что на себя надеть, Анна Павловна решила остаться в джинсах, имевших еще весьма пристойный вид, и только сменила кофточку на водолазку, которые давно вышли из моды. Но Анна Павловна свитера эти обожала. И собиралась носить их до той поры, покуда они снова не войдут в фавор. Свой туалет она завершила видавшим виды бархатным пиджаком.

— Хипуешь, кочерыжка? — поинтересовалась Анна Павловна у своего отражения в зеркале.

Вам бы внешний облик Анны Павловны мог показаться случайным. На самом деле он был глубоко продуман и обоснован. Если Иван Васильевич раньше нее вернется домой и, впустив ее в квартиру, увидит, в чем она гуляла по городу, душа его останется спокойной, причин для ревнивых подозрений, которые, несомненно, расфуфырься она, возникли бы, не найдется. Хотя, по мнению Анны Павловны, такой подход к вопросу был крайне несерьезен и даже опасен.