Анна Павловна переползла в холл, думая о том, что же у них можно украсть? Если судить по ее, выходило, что польститься — так, чтобы рисковать, — не на что. Разве книги?

Часа через полтора с протиркой полов было покончено. Полюбовавшись своей работой, хозяйка дома сочла, что теперь самое разумное встать под душ. Но в ванне плавали замоченные с вечера мужнины сорочки, их она в прачечную не носила, считала, что там уродуют воротники, собственно, единственное, что и должно отлично выглядеть, потому что муж не дрова колет и пиджак на службе прилюдно не снимает.

Поэтому Анна Павловна просто насухо растерлась мохнатым полотенцем, влезла в джинсы, набросила кофточку и решила, что, прежде чем приняться за стирку, неплохо бы пропустить чашечку кофе.

С ним она опять устроилась в кресле и покейфовала десяток минут. Но тут в дверь позвонили.

На площадке стояла невысокая молодая женщина, одетая во все хорошее. Плащик темненький, чуть потерявший новизну от сухой городской пыли и соприкосновения с многолюдной текучей толпой. Припудренные улицей туфельки, сумочка модная и свежая прическа, от которой слабо пахло еще не до конца улетучившимся лаком. Еще бы полчасика, и запаха совсем не осталось бы. А вот глаза были чуть растерянными, немного смущенными и очень грустными.

— Это квартира Ивана Васильевича? — спросила она.

— Его самого. Да вы проходите, чего на лестнице стоять?

Женщина зашла как-то опасливо, оглянулась беспомощно. «Не москвичка», — уверенно решила Анна Павловна.

— Слушаю вас.

— Я к Ивану Васильевичу, я его избирательница, он наш депутат. Я почти прямо с вокзала — рано неудобно было приходить, так я в парикмахерскую забежала. А на вечер у меня уже билет взят, я туда и обратно.

— Как зовут вас?

— Ирина.

— А меня Анна Павловна. Не в добрый час вас идея с парикмахерской посетила: Иван Васильевич уже на работу уехал. Поезд обратный во сколько?

— В шесть… В восемнадцать.

— Раздевайтесь, что-нибудь скумекаем.

Пока Ирина снимала плащ, Анна Павловна пошла звонить мужу на работу. Оказалось, что он уже успел укатить в Совмин. А когда вернется — неизвестно. Можно было бы отправить Ирину в министерство, к помощнику, но Анна Павловна не была приучена с бездумной легкостью распоряжаться людьми — их временем и чувствами. Когда в юности своей она сначала удивлялась, а потом даже позволила себе возмутиться тем, что отца ее одолевали просьбами, засыпали жалобными письмами, подстерегали в местах его обычных прогулок, чтобы вручить ему какое-нибудь заявление, он сказал ей:

— Ты что же думаешь, людям приятно все это делать? Ведь им и горько обнажать свои болячки, и стыдно выступать в роли просителя, и унизительно караулить меня на улице. А раз идут они на это, значит, боль и обида большая или несправедливость. Они ко мне с бедой идут. И я стараюсь сделать, что могу. Потому что, если мне откажут, кому же не откажут? К чему же тогда вся моя жизнь, все прошлые дела, если сегодня я отвернусь от людей, которые верят мне? Знаешь, не стыдно попросить, стыдно украсть.

— Значит, так, Ирина, — сказала Анна Павловна. — Сейчас мы с вами поедим, и вы мне расскажете, что у вас за беда. Потом решим, что делать дальше. Ивана Васильевича повидать вам не удастся — у него день тяжелый. Пошли на кухню.

Пока поели да чайку попили, Ирина освоилась и уже просто и доверчиво рассказала Анне Павловне о своей заботе. В общем-то ничего нового для Анны Павловны, что-то в этом роде она и ожидала.

Была Ирина колхозницей из округа, от которого баллотировался Иван Васильевич. Младший брат после армии тоже там механизатором работал. С ним-то и случилось несчастье. Он и двое таких же, на год, на два постарше, укатили из магазина в соседнем селе детскую коляску. Зачем укатили, почему, кому она нужна была — неизвестно. Квалифицировали это действие как кражу. Брату и одному из приятелей дали по три года, идейному руководителю — четыре.

— Брат-то у меня тихий, непьющий, — говорила Ирина, — сроду за ним такого не водилось. И председатель сказал, что за тех двух нет, а за брата он ходатайствовать готов. По мне, так пусть бы и посидел, молодой еще, раз дурак — так пусть ума наберется. Да родители старые совсем. Беспомощные. Брат с ними жил, а я в другом селе замужем, почти за два десятка верст. Ухаживать мне за ними несподручно, а ко мне они наотрез ехать отказались. Ну не идиот? Эта коляска три года в магазине стояла, все ее обходили, а нашему дурню потребовалась. Да и не потребовалась даже. Один из них сказал: «Я без этой коляски отсюда не уйду. Вы меня прикройте». Те его и заслонили. А он покатил. И выкатил. А потом на тракторный прицеп погрузили и домой отправились. В сарае спрятали. Наш-то никогда домой ничего чужого не приносил, знает, что спросят: где взял? Утром милиция приехала и забрала дурака.

И Ирина заплакала.

— Глупейшая история, — сказала Анна Павловна. — Могли бы и условно дать. Впервые все-таки и скорее на хулиганство смахивает. Но судить, Ира, я не берусь, в чем не разбираюсь, в том не разбираюсь. Вы сейчас за этот вот стол сядете, я вам бумагу дам, и напишете все, что рассказали.

— А без заявления нельзя? Не умею я такие бумаги писать.

— Без бумаги, Ира, нельзя. На основании чего Иван Васильевич будет обращаться в инстанции? Да поподробнее пишите и все по-честному, чтобы Иван Васильевич глупо не выглядел, если в материалах суда вскроется что-то посерьезнее. И что председатель «Красного луча» готов посодействовать, Иван Васильевич его знает. Так что садитесь и творите.

Ирина принялась за дело, а Анна Павловна занялась грязной посудой. И все вздыхала. «Воистину, от сумы и от тюрьмы не зарекайся, — думала она. — Бедные родители. Легко Ирине говорить: молодой, посидит, ничего с ним не случится. Не дай-то бог».

Анна Павловна занялась приготовлением обеда. И мысли ее были печальные-печальные.

Думала она о несовершенстве человека. Потому что выходило так, что века, ведшие этого человека к цивилизации, преобразили все что угодно, только не его самого. И страсти его, и пороки остались прежними.

Вот Анна Павловна тоже бесконечно совершенствовала свою подопечную штучку, но предназначение-то ее оставалось прежним, в какой фунтик ни заверни…

Все вместе мы стали вроде бы лучше, рассуждала Анна Павловна. А по отдельности — все те же. Может быть, она так рассуждала под влиянием минуты, трудно судить, в чужую душу не залезешь.

Анна Павловна про себя совершенно точно знала, что украсть бы она не могла. Категорически не могла. Это вообще было исключено. Но стой! А если голод и ее ребенок просит есть? Протягивает к ней свои синие ручонки и стонет: «Мама, мама». А перед ней лежит чужая краюха хлеба? Воображение Анны Павловны понеслось вскачь. Тут же на ум ей пришел Жан Вальжан в исполнении Жана Габена в фильме «Отверженные», все злоключения которого и начались с такой вот буханки хлеба. Потом мысли ее прилипли к Габену, и она с удовольствием стала вспоминать все фильмы с его участием, начиная с «Набережной туманов» и далее. После чего Анна Павловна ударила по тормозам. Что-то ее занесло, пора было возвращаться на грешную землю.

А на грешной земле воровали и вполне сытые товарищи. Вернувшись к исходной точке, Анна Павловна начала рассуждать снова. Итак, воровкой ей не быть. А вот убить, наверное, могла бы. Любую даму, которая подступила бы к Ивану Васильевичу ближе, чем на метр. За милую душу. Женский народ, который имел соприкосновение с Иваном Васильевичем, даже не понимал, по какому острию ходит.

«Надо бы табличку нарисовать: «Опасно для жизни!» — и на Ванечку повесить, от греха, — подумала Анна Павловна. — Умному достаточно».

Завершив этим криминалистический анализ своего естества, Анна Павловна отправилась к Ирине, которая заскрипела отодвигаемым креслом.

— Готово?

— Да, Анна Павловна, все. Не знаю уж, что получилось, но я старалась.

— Оставляйте. У вас есть какие-нибудь планы?