— Есть тут один художник, — вошел в наш с Ворошиловым разговор находившийся здесь же, в комнате, Жураховский, — никак он со своим произведением расстаться не мог, все ходил кругами. — В Новочеркасске живет. Митрофан Греков. Хороший художник, академию закончил.

Дело в долгий ящик откладывать не стали. Вызвал я своего адъютанта Зеленского.

— Петр Павлович, — говорю, — берите автомобиль, отправляйтесь в Новочеркасск, вот вам товарищ Жураховский обрисует куда, и пригласите товарища Грекова от нашего имени приехать с вами вместе в наше расположение.

— А если он откажется? — засомневался вдруг Климент Ефремович.

— Уговорю! — отчеканил Зеленский.

В том, что он уговорит, у меня не было ни минуты сомнения. Он даже меня с моей настырностью однажды не уговорил, а, наоборот, отговорил лететь на самолете.

Мне надо было явиться по одному срочному вызову, и я решил воспользоваться последним достижением техники — двинуться на аэроплане. Уже намерился вскарабкиваться в него, но Петр Павлович, раскинув руки, встал на моем пути.

— Не пущу! — решительно заявил он.

— Это почему же, позвольте спросить?

— У него мотор неправильно работает.

— Откуда это вам известно, дорогой Петр Павлович, — спрашиваю ехидно. — Если бы вы мне сказали, что у моего коня одышка, я бы вам поверил. А насчет вашей компетенции в воздухоплавании у меня есть некоторые сомнения.

— Все равно не пущу. Мотор работает неправильно.

Оскорбленный летчик ударил себя кулаком в грудь и взмыл в воздух для демонстрации высоких летных качеств своего заграничного аппарата. И рухнул.

— Я же говорил — мотор работал неправильно, — невозмутимо сказал Зеленский.

Так что у меня не было ни малейших сомнений в том, что Митрофан Борисович Греков в самое короткое время окажется перед нами.

Невысокий человек в косоворотке, смуглолицый и черноволосый, очень усталый, на вид мой ровесник — таким я увидел впервые прекрасного художника Митрофана Борисовича Грекова. Смотрит на нас с любопытством, но не без настороженности. Не понимает, зачем он нам понадобился.

Ворошилов объяснил Грекову, по какому поводу мы его побеспокоили. А он нас огорошил:

— Я портретов не пишу. Я баталист.

— По-моему, это как раз то, что надо, — решил я.

— Но раз вы художник, не все ли вам равно, что писать? — не терял надежду Климент Ефремович.

— Не все равно, — сказал Митрофан Борисович. — Я занимаюсь батальной живописью, знаю ее, люблю ее. А портреты, — он развел руками, — не моя специальность, здесь я не силен. Зачем вам иметь вещи хуже, чем мог бы сделать настоящий портретист? Я в академии учился у Франца Рубо, — и в его словах прозвучала гордость.

— Рубо? — мы с Ворошиловым переглянулись.

— Ты помнишь наш разговор? — спросил он меня.

Я помнил. Это было в Крыму, сразу после разгрома Врангеля. Мы оказались в Севастополе, нам порекомендовали посмотреть панораму «Оборона Севастополя», рассказывающую о событиях Крымской войны. Мы были восхищены, тогда уже поняли, что панорама, безусловно, особый вид искусства. И так захотелось, чтобы вот так же можно было создать панораму о нашей героической 1-й Конной армии. Очень мы тогда размечтались и долго говорили на эту тему с Ворошиловым.

В те тревожные годы Греков не писал больших полотен.

— Разве до меня было? — рассуждал он. — Вокруг Новочеркасска бои, смерть, кровь. Уже стало казаться, что я никому не нужен и работа моя никому не нужна.

— Как же вы жили, чем жили?

— Для домашних делал вид, что ухожу на охоту или рыбу удить. Возьму с собой ружье или удочки, а сам думаю: «Чем черт не шутит, может, и вправду подстрелю какую-нибудь дичь или рыбу поймаю? Все к столу сгодится в такое время». Но где там! От голода сил не было ружье поднять, и с удочками стоять — прямо никакой возможности. Рвал на болоте молодые побеги тростника и камыша — тем и питался.

— Напишите картину о Конной армии, — попросил Грекова Ворошилов.

— Но у меня нет красок, — развел тот руками.

— Достанем.

— Но я не видел боев вашей армии.

— Расскажем. А если хотите, даже покажем. И дивизии и тачанки. Познакомим с нашими бойцами.

— Спасибо вам. Вы знаете, возвращается уверенность в своей необходимости, нужности. Без этого от творческого человека ничего путного ждать не приходится. Ведь даже если убедишь себя, что достаточно самовыразиться, вылить свои мысли и ощущения на холст, и найдешь оправдание своему труду, то в этом фальшь. Художник работает для зрителя, для другого человека. Ведь то, что я знаю — я уже знаю, мне не надо убеждать себя. Но поделиться своим знанием, мировосприятием с окружающими, убедить их, вовлечь в круг своих образов, сделать их единомышленниками — вот главное для художника. Я понятно выражаюсь, не скучно слушать меня? — забеспокоился Греков. — Столько времени молчал — аудитории не было, и вот понесло.

— Нет, не беспокойтесь, очень интересно говорите. Я с любопытством слушаю, — сказал я, а Климент Ефремович согласно закивал.

— Все, что вам потребуется, — сделаем, — пообещал он.

Бойцы, как всегда, удивительно быстро разведали, что в наших рядах появился живописец, который отразит славные подвиги Конармии. Греков ездил по селам, станицам и хуторам, где квартировали части, — казарм не было, проводил там бездну времени в разговорах с красноармейцами. А те страстно интересовались работой художника, приходили смотреть, как он пишет эскизы, откровенно делились своими соображениями. Ну и, конечно, давали советы и указания. В живописи ведь все разбираются, просто собаку съели.

Греков посмеивался, но делал свое дело.

— Не очень они вам мешают? — спрашивал я. — А то прикажу, чтобы не подходили, когда вы работаете.

— Нет, что вы, мне даже интересно. И замечания делают иногда очень ценные. На днях писал вариант картины «Пленный». Нарисовал под этим пленным такую щуплую, худосочную лошаденку, хотелось показать белогвардейца жалким, ничтожным. А конвоирующих его конармейцев посадил на коней сильных, красивых, прямо-таки богатырских. Знай, дескать, наших. Раскритиковали. «Кабы у нас были такие лошади, а у него кляча, — говорят, — не велика была бы заслуга забрать его в плен. Разве ж ихние офицеры на таких конях гарцевали?»

— Здесь они, пожалуй, правы, — соглашаюсь. — Белые офицеры на плохих лошадях не ездили. Во время боев красноармейцы не всегда могли на своих крестьянских лошадках догнать удирающего врага.

— Я согласился с ними и уже продумал, какие внести поправки. Мне наш альянс нравится.

Художник не видел боев, поэтому мы старались восполнить его незнание самыми подробными рассказами о сражениях советской конницы. Митрофану Борисовичу необходимо было почувствовать себя участником недавних событий. Такие картины, как «Бой за Ростов у села Генеральский мост», «На Кубань», «Бой под Егорлыкской», относятся к лучшим его произведениям. В них живописец отобразил решающие моменты боевого пути 1-й Конной армии.

— Как вы брали Ростов? — спросил меня как-то Греков.

Я рассмеялся. Теперь, когда это событие было отделено от сегодняшнего дня временем, вспоминались забавные стороны взятия Ростова, хотя что может быть забавного там, где присутствует смерть?

Город взяли быстро и совершенно неожиданно для белых. Они даже не поняли, что случилось. Была тихая рождественская ночь. Во всех домах ярко светились окна, слышались музыка, смех. — белогвардейцы весело праздновали сочельник. Конармия разрушила торжество. Бойцы хватали беляков, пьяных и ошалевших, на улицах, вытягивали из трамваев. Те вырывались, отталкивали бойцов: «Куда лезешь, скотина? Под арест посажу — я командир казачьей сотни!» «Ты не командир казачьей сотни, а пленный», — смеялись наши бойцы. Белогвардейцы дико таращили глаза и мгновенно трезвели.

Так до утра в городе и не поняли, что власть переменилась, и на следующий день мальчишки-газетчики еще бегали с охапками продукции местных типографий и звонкими голосами выкрикивали ободряющие заверения белых генералов: