— А хорошо бы найти какого-нибудь художника, который нарисовал бы по-настоящему реалистические портреты наших лучших бойцов и командиров. А что? — Ему, видно, самому очень понравилась эта идея. — Пусть потомки наши знают не только фамилии героев, но и их лица. Прошли времена, — все больше вдохновлялся Климент Ефремович, — когда художники на века запечатлевали великих мира сего — самодержцев, их сановников, чад и домочадцев. Народ — хозяин жизни, и портреты народных героев, их вождей должны висеть в лучших музеях мира.

— Эк куда хватил, Климент Ефремович, — попытался я приземлить его. — У нас армия без штанов, а мы будем картины писать. Недаром бойцы смеются — когда в плен берут, кричат не «Руки вверх!», а «Снимай штаны, сдавай оружие!». Трофейные галифе, отрезы выдаем вместо орденов, как самую ценную награду. На столе президиума после собрания сукно кумачовое нельзя оставить — стянут и портки выкроят, да еще лампасы серебряные пристрочат, чисто клоуны в цирке. Даже моего авторитета не хватает, чтобы покончить с этими краснопорточниками. Как ни убеждаю, что алый цвет революции в душах и в делах наших должен быть, а не на штанах, — не помогает. При такой нашей скудости не рано ли думать о парадных портретах, расточать время в комплиментах?

— Нет, Семен Михайлович, ты рассуждаешь неправильно, — остался при своем Ворошилов. — У нас должны быть и армия и искусство. А то потом хватимся, да поздно будет. Разойдутся по домам люди, займутся мирным трудом, время остудит накал гражданской войны, и память начнет присыпаться пеплом догорающего огня. Появятся иные заботы, не менее важные, и отвлекут и уведут. А забывать нельзя. Портреты нужны.

— Не зазнаемся? — смеюсь.

— Вроде не должны… Да чего ходить далеко,- — обрадовался удачному воспоминанию Ворошилов, — хроникеры-синематографисты приезжали, бои снимали, вручение нам знамени ВЦИК. Плохо ли? И нам память, и потомкам наставление.

Действительно, когда мы вели бои на подступах к Крыму, приехал в Конармию кинооператор Эдуард Тиссе. Молодой, живой, энергичный, он метался со своим киноаппаратом с позиции на позицию, шел в бой на тачанке, снимая яркие, живые, захватывающие своей правдой кадры.

Дела наши военные тогда складывались не очень. Если в двух словах, то примерно так: планом операции по Южному фронту предполагалось отрезать врангелевцев от Крыма, не допустить их на полуостров и разбить здесь, на материке, до начала зимы.

На мой взгляд, операция была переосложнена, многоступенчата, общий успех ее был реален в том случае, если каждое звено точно и полностью выполнит поставленную перед ним задачу. Контрпредложения руководства 1-й Конной приняты не были — поздно.

Ну а потом, как это, к сожалению, случалось, один что-то не рассчитал, другой переоценил силы противника и сменил направление, третий поздно спохватился, а четвертого вообще побили. Так и вышло, что единственной преградой на пути в Крым основных сил Врангеля оказалась 1-я Конная армия, да и та не целиком. Потом, конечно, скажут: Врангеля в Крым пропустила Конармия. Да только это досужие разговоры, военная история в этом уже разобралась.

Я к тому, что настроение у меня было не из веселых, приходилось думать и думать.

Как бы хорошо ни была организована операция, в какой бы рассекретной тайне ее ни держали, а только началось ее осуществление, пришли в движение войска, завязались бои — все это попадает на карту, фиксируется, размечается, и через какое-то время только дурак не поймет всего твоего хитроумного замысла. Если, конечно, ты каких-нибудь сюрпризов не приготовил.

У нас сюрпризов не было. И повалила на нас рать Врангеля, который успел собрать все силы в кулак и с танками, броневиками ринулся на Конармию.

Эх, сколько замечательных людей мы потеряли в этих боях — бойцов и командиров. Я сам сколько раз людей в атаку водил — не дело это для командарма, да другого не оставалось.

Климент Ефремович чуть не погиб. Возглавил эскадрон — и в бой. А сам, как всегда, с наганом. А его на пику. Да, слава богу, он бурку надел. Она на скаку как-то крутанулась, пика в ней и завязла.

Красноармеец у нас один лихой был, Ваня Шпитальный. Он этого, с пикой, из пистолета свалил, жизнь Клименту Ефремовичу, считай, спас, потому что от такого удара и с коня слетишь, и если не убитый, то тут тебе все равно конец: затопчут, зарубят, застрелят, заколют.

Непростой человек был Ваня Шпитальный. Это он вынес из расположения белополяков тело убитого Олеко Дундича, коня его привел и оружие захватить не забыл.

Так и хочется сказать: «Да, были люди в наше время». Только неправда это. Такие люди были, есть и будут, они не переводятся. И именно они — лицо нации.

А Климент Ефремович вообще сорвиголова. Такой вроде бы уравновешенный, выдержанный, осмотрительный, рассудительный. А как до дела дойдет — куда там!

А уж хладнокровен-то, хладнокровен! На вид. Наш штаб как-то только что не окружили. Я к нему прорвался, в хату вскочил, а тот сидит и шинельку иглой зашивает. Я ору:

— По коням! Что это ты тут портняжишь, когда ноги в руки давно пора?

А он мне:

— Что ты суетишься и горячку порешь? Сейчас дошью и поедем.

В те дни противостояния врангелевцам я отдавал себе полный отчет в том, что только своими силами мы можем их и не удержать. Но, знаете, как в том анекдоте, когда двум мужикам поручили хряка заколоть? Вышли они из хлева, отирая пот: «Убить, — говорят, — не убили, но уж отволтузили!»

Вот и я думаю: «Не остановим врангелевцев, так хоть потреплем как следует!»

В одном из боев под Отрадой Эдуард Тиссе оказался рядом со мной. Наши интересы сошлись: мне с высокого холма, на котором разбросалась Отрада, было удобно следить за сражением и направлять его, а Тиссе — снимать — такая панорама бескрайняя открывалась, широкая, просторная, красиво, черт побери.

Не знаете вы и не узнаете никогда, что это за грандиозное зрелище, когда многотысячные конные массы сначала летят друг другу навстречу, потом смыкаются, и начинается жестокая сеча. Ни в каком кино этого не увидишь, потому что обезлошадели мы и кинотрюками этого не восполнишь, не заменишь.

И вот стою я на холме вместе со своим дурным настроением, наблюдаю за боем, исход которого пока не ясен, вижу, как льются, переливаются конные лавы и вдруг замечаю, что Тиссе свою камеру отложил, весь вытянулся и устремился туда, к воюющим.

«Да что же это за безобразие, — думаю, — где это случится ему еще раз такое наблюдать? Ну, сатана такая!»

И как крикну:

— Снимай!

Тот за аппарат и давай ручку крутить. Сам крутит, а время от времени нет-нет да и зыркнет в мою сторону растерянно.

Но вот сражение стало гаснуть, белые отступили, мы за ними гнаться не собирались. Затихло.

— Ну что, все отсняли? — спрашиваю уже мирно. — Я ведь к тому, что такое количество конницы редко сходится. Такого другого раза может и не быть.

— Эх, — говорит, — Семен Михайлович. Не будет у меня другого раза, сам понимаю. Да и этот коту под хвост: аппарат-то у меня не заряжен. Пленка давно кончилась.

— Так какого же черта вы тут ручку крутили?

— А попробуй не закрути, когда вы так крикнули?

— Да что тут такого? Ну, крикнул в запале.

— Не-е-ет, Семен Михайлович, вы крика своего не знаете. Он ведь и не очень громкий, да силы в нем столько — мертвый встанет и выполнит. Что-то у вас внутри сидит такое, что ого-го. На всю жизнь запомню.

— Будет вам.

— Какие кадры, какие кадры! — Тиссе уже держался за голову и покачивался от горя. — Дают, гады, по сто, по двести, счастье, если триста метров пленки! Как нищему сунут, Говорил же — историю снимаем! Так ведь нету пленки проклятой, да и та, что есть, — половина в брак.

— Не печальтесь так, — мне, право, жаль его стало по-настоящему. Люблю, когда человек за свое дело болеет.

А хорошей хроники так гражданская война и не получила: какой техникой сражались, такой и снимали.

Однако нечего бога гневить, хорошо что хоть какая-то есть благодаря таким людям, как Эдуард Тиссе, которые и под пули лезли, и под шашки подставлялись с единственным оружием в руках — кинокамерой.