В начале 1946 года Манфред и Дита отправились в Америку без нас — наши американские визы уже были в пути, и Манфред с Дитой заказали для нас билеты, а мы перебрались в их квартиру во Франкфурте, захватив с собою свои жалкие пожитки. Зеев без конца говорил только о Палестине:
— Только Палестина — страна для евреев, — твердил он.
Но мы с мамой не хотели жить вдали от Манфреда и Диты, наших самых близких родственников, оставшихся в живых после этой войны, мама хотела быть поближе к внукам, которые вот-вот должны были появиться. Дискуссии с Зеевом длились часами. Принять правильное решение было нелегко, и в какой-то момент мы вдруг потеряли былую решимость присоединиться к уехавшим в Америку Манфреду и Дите, поскольку очень полюбили Зеева.
Зеев был убежденным сионистом, и его аргументы убеждали. В отличие от него, я никогда не принимала участия в молодежном сионистском движении и, таким образом, не разделяла его идеологических воззрений. Но с другой стороны, мы им очень сочувствовали. Где должен был жить еврей после всего того, что немцы сделали с нами во время войны? Совершенно ясно — мы должны были покинуть Германию, и чем скорее, тем лучше. Как может еврей оставаться в Германии? Это какое-то извращение.
Мы тщательно взвешивали, куда ехать? Самые близкие наши родственники уехали в Америку, но будет ли это решение столь же правильным и для нас? Мы знали, что Америка вышла из этой войны фактически без потерь. Без сомнения, материально для нас жизнь в Америке сложилась бы достаточно благополучно. Но мы помнили, что и в Германии до войны евреи чувствовали себя как дома и до прихода нацистов не имели оснований жаловаться на жизнь. Америка, без сомнения, относилась к евреям неплохо, но Палестина была родиной евреев. Правда, будущее этой родины было неопределенно. (Это было еще до решения ООН от ноября 1947 года о разделении границ и Израильской декларации о независимости в мае 1948 года. И, естественно, мы не могли предполагать, что еврейскому государству придется так часто вступать в схватку за свою свободу).
Несмотря на то, что Зеев больше не настаивал на нашей свадьбе, мы с мамой очень к нему привязались. Именно он окончательно убедил нас в том, что евреи должны жить в собственной стране, а не в Соединенных Штатах, хотя там сытней и богаче. Мы решили отказаться от американских виз и вернуть их. Узнав об этом, Манфред решил, что все мы сошли с ума, и я подозреваю, что он очень на нас рассердился.
Во Франкфурте тогда мы жили беспорядочной, сумасшедшей жизнью, без всякой цели и смысла. От Еврейской благотворительной организации мы получали дефицитные сигареты и другие предметы первой необходимости и то, что нам было не нужно, обменивали на черном рынке на еду и вещи. Союзники оккупировали побежденную Германию, но у нас, евреев, не было ощущения победы. Наши потери были неизмеримыми. Не удивительно, что у многих в груди горела жажда мести. Я ненавидела немцев всей душой, считая всех их бывшими эсэсовцами, но я не могла опуститься до злобы и жестокости; это был не мой путь. Особенно мне ненавистны были их заявления о невиновности немецкого народа в преступлениях против евреев. Внезапно оказалось, что они и знать не знали ни о каких лагерях, ни о каких гетто.
Впрочем, были люди, которые действительно не предполагали, что делали эсэсовцы. Во Франкфурте мне пришлось долго лечиться. Моя искалеченная нога частично поправилась, но силы к ней не вернулись еще, и я даже хромала. И от туберкулеза я тоже не избавилась полностью. Вдобавок ко всему на моей спине образовалась киста, и понадобилась срочная операция. Такая перспектива очень меня напугала: я еще не забыла, что мне пришлось вынести на операционном столе лагерного госпиталя. Но тогда там, по крайней мере, все доктора были евреями, а здесь, в Германии, и все врачи и медсестры были немцами. Признаюсь, что это меня пугало больше всего. Сама операция выглядела достаточно простой, тем не менее, ее проводили под общим наркозом. Моя мама и Зеев ожидали ее результатов снаружи, у дверей. Внезапно дверь распахнулась, и из нее выбежали медсестры. Обливаясь слезами, они громко вскрикивали одно и то же: «Нет, нет… это слишком ужасно, в это невозможно поверить. Как это могло произойти? Как?..». Мама и Зеев окаменели от ужаса. Они решили, что я скончалась на операционном столе. Зеев закричал:
— Что с ней случилось?
— Не беспокойтесь, с ней все в порядке, — ответил из операционной чей-то голос.
Тут же выяснилось, что под влиянием наркоза, находясь в полубессознательном состоянии, я начала рассказывать об ужасах концлагеря и гетто. Медсестры были так потрясены, что не смогли больше оставаться в операционной и убежали. В ней остался один хирург, который продолжал операцию и никуда не мог выйти. Позже, когда я пошла на поправку, этот хирург пришел ко мне в палату и буквально на коленях просил прощения за то, что сделали со мной немцы. Он по два раза в день приносил мне цветы. Но мне было очень тяжело принимать от него эти букеты. Я ничего не могла простить. Все, что мне надо было, это покинуть Германию как можно быстрее и больше никаких немцев не видеть. Я не могла даже представить, что когда-нибудь настанет день и мне захочется путешествовать по Германии и встречаться с немцами, которые, как Аксель Бенц или этот доктор, были неповинны в преступлениях.
Моя мама поразительно стала поправляться, она не впала в депрессию несмотря на свое глубокое горе. Вся присущая ей сила характера проявилась в ней, когда она лицом к лицу встретилась с необходимостью начать новую жизнь в возрасте, когда ей следовало бы наслаждаться, наблюдая за подрастающими внуками. Мама смотрела в будущее, не теряя мужества. Она вышла из лагеря больным человеком. У нее был туберкулез. Слепота одного глаза угрожающе прогрессировала, так что в конце концов ей вставили стеклянный, к сожалению, далеко не лучшего качества. Это очень огорчало маму, всегда очень строго относившуюся к своей внешности. До последнего дня своей жизни она следила за тем, чтобы выглядеть опрятной, ухоженной, хорошо одетой, обнаруживая прекрасный вкус без экстравагантности или преклонения перед последним криком моды.
У нас абсолютно не было ни денег, ни собственности, ни источников доходов, так что первой маминой идеей стало то, чтобы я приобрела какую-нибудь профессию. И поскольку я проявила интерес к лабораторной работе в госпитале Фельдафннга, мы решили, что я буду поступать во Франкфурте в институт имени Пауля Эрмлиха. Учиться мне было исключительно тяжело: война оборвала мое обучение на уровне начальной школы, а кроме того, было неприятно ходить на лекции немецких преподавателей и сидеть бок о бок с немецкими студентами. Обыкновенно я человек общительный, но здесь я не завела себе друзей. После занятий я немедленно возвращалась домой.
По прошествии нескольких месяцев Зеев снова завел разговор о нашем обручении. Вел он себя, как всегда, по-джентльменски. Вопрос был не в том, рада ли я общению с ним — когда он уезжал по своим делам, я очень по нему скучала, я беспокоилась за него и очень гордилась тем, что он налаживал иммиграцию евреев в Палестину. Европа была переполнена бездомными евреями, людьми, потерявшими все во время войны, теми, кому некуда было вернуться. Да и как евреи могли вернуться обратно в Польшу, Украину, Литву или в какую-нибудь другую европейскую страну, где коренное население с таким энтузиазмом помогало нацистам уничтожать евреев? Каждый квадратный сантиметр в Европе был пропитан еврейской кровью. Вся Европа представляла собою одну огромную могилу, в которой были погребены миллионы евреев; ветер еще носил наши предсмертные стоны. Только еврейские поселения в Палестине были готовы принять беженцев, но Великобритания, поддавшись давлению со стороны арабов, закрыла туда въезд. В этих обстоятельствах Зеев и его друзья — энтузиасты подпольного иммиграционного движения — не только спасали людей, возвращая им родину, но и закладывали основы будущего еврейского государства.
Я была в затруднительном положении из-за настойчивых уговоров Зеева, касающихся брака. Разумеется, я обращалась к маме:
