Войне, казалось, не будет конца. Мы не знали, удастся ли евреям снова когда-нибудь жить, как нормальным, свободным людям. Три года в нашей жизни ничего не менялось к лучшему и, мы уже начинали терять надежду.

Последние месяцы в гетто оказались самыми тяжелыми. На работе немцы выжимали из нас последние силы, а еды давали все меньше. Мы, конечно, догадывались, что они проигрывают войну. Прислушиваясь к их разговорам, мы узнали, что союзники высадились в Нормандии, а с востока наступает Красная Армия. С одной стороны, это нас радовало перспективой освобождения, с другой — мы опасались, что немцы, прежде чем оставить гетто, попытаются нас уничтожить. Как тут быть? Дядя Якоб решил оборудовать в подвале настоящий бункер, вмещающий всю семью, чтобы мы смогли отсидеться там до прихода русских. Мы мучительно размышляли, что делать? Если пойти к месту сбора, то нас посадят в вагоны, куда-то увезут, и что там будет с нами — совершенно неизвестно, а если спрятаться, то немцы, в случае обнаружения, обязательно расстреляют: мы же помнили, что стало с нашим отцом и теми детьми. Но дядя Якоб и мамины родители решили остаться в бункере. «Мы слишком старые», — сказал дедушка. Он был прав: куда бы немцы нас ни привезли, они прежде всего устроят селекцию, а у стариков пройти ее шансов очень мало. Можно сказать: выбора у них не было. А я была еще очень молода и мама тоже не старая, у нас были шансы получить направление на работу — мы могли выжить. И дядя Якоб тоже, но он решил не оставлять стариков и надеялся, что их не найдут.

Мы попрощались с ними и пошли на плац. Через громкоговорители немцы объявили, что нам запрещается брать с собой какое-либо имущество, и я оставила свою Лесли, засунула под кровать в расчете на то, что после войны приеду и найду ее. Немцы построили нас и погнали вниз на вокзал, прямо на перрон. Я не помню, чтобы мне было страшно, мало того, я даже радовалась, что наконец покидаю гетто, потому что страшней его я ничего и вообразить не могла. Кроме того, после смерти отца я стала нечувствительной к потере близких: не было у меня отца, теперь нет бабушки, дедушки, дяди Якоба — это уже не имеет значения. Зато у меня есть мама. Я шла, прижавшись к ней, а Манфред и его жена Дита тоже двигались с нами в этой толпе.

На платформе немцы отделили мужчин от женщин и быстро загнали всех в вагоны, мы даже не успели попрощаться с Манфредом, его жена тоже потерялась в толпе. Это был еще один пример бессмысленной жестокости нацистов: зачем им понадобилось разлучать мужчин и женщин?

Немцы распихали нас по грязным вагонам для перевозки скота, в них не было ни воды, ни туалетов, ни вентиляции. Мы простояли на месте под палящим солнцем весь день и только к вечеру пришел локомотив, и мы тронулись в путь. Через щель я увидела, что гетто охвачено огнем, но домик дедушки и бабушки оставался невредимым. Я надеялась, что им повезло.

Из Ковно нас привезли в концентрационный лагерь Штуттгоф. Здесь нас чуть не разлучили с матерью, но я умудрилась проникнуть к осужденным на смерть, поменяться с матерью одеждой и снова пройти селекцию, после чего мы оказались вместе среди тех, кто признан пригодным к труду, избежав удушения «циклоном Б» и кремирования в печке. Теперь у ворот лагеря мы ждали отправки в Польшу, в трудовые лагеря. Мы еще не знали, что многие, с кем мы стоим, там погибнут от холода и голода, от непосильного труда, а нам с матерью придется вернуться в Штуттгоф. А пока мы стояли и пытались прийти в себя после последнего приключения. Кругом были незнакомые лица, мы этих женщин никогда не видели, никто ни с кем не разговаривал. Слышалось только шарканье ног, всхлипывания, стоны, окрики охраны да время от времени рычали собаки. Позади продолжалась селекция.

Мы обе качались от слабости. За всю дорогу от Ковно нам не удалось ни поесть, ни поспать. Еды нам не давали, а пол в вагоне был покрыт экскрементами, так что мы прибыли в Штуттгоф совершенно надломленными и обессиленными. Я очень боялась, что мама потеряет сознание. На лицах охраны читалось полное к нам равнодушие, которое в любой момент могло смениться злобной жестокостью. Мы уже видели утром, как капо затоптала какую-то женщину в бараке, где мы получали одежду. Немка в форме прогуливалась между нами, присматривая за тем, как мы переодеваемся, чтобы никто не мог что-нибудь утаить из привезенного с собой. Одна из женщин обратилась к ней с каким-то вопросом — я не расслышала, что она сказала, но, думаю, что-то совершенно безобидное. В ответ немка тут же развернулась и ударила ее со всей силы. Женщина упала и закричала, она пыталась закрыться слабыми руками, но капо прыгнула на нее и стала топтать сапогами. Некоторое время бедная жертва корчилась от боли, но скоро забилась в агонии и затихла. Ударом ноги капо перевернула труп и с удовлетворением посмотрела на несчастную, потом жестом подозвала двоих заключенных женщин. «Уберите эту падаль», — приказала она, и те, полумертвые от страха, даже не спросив «куда?», схватили мертвое тело за руки и за ноги и потащили в сторону. Через несколько минут кровавое пятно на земле уже затоптали тысячи ног, не оставив никакого следа, и только в душах тех, кто был свидетелем этого преступления, остался смертельный страх. «Мама, — прошептала я, — нам нужно думать о жизни!». Она в ответ только посмотрела на меня, и мне не поправился ее взгляд. «Мама, — продолжала я, — нас только двое осталось, мы должны выжить!»

Сколько мы простояли перед воротами, я не знаю, но в конце концов немцы погнали нас обратно на станцию и затолкали в те же вагоны для скота. Они были такими же загаженными; немцы снизошли только до того, что вытащили из них трупы.

После того как охрана задвинула дверь, все погрузились в размышления о том, куда нас везут на этот раз? Едва поезд тронулся, как все принялись обсуждать, в каком направлении мы движемся, как будто от этого что-то могло измениться в нашей судьбе. Страх неизвестности часто сильней страха самой смерти, которая ежеминутно грозила нам в концентрационном лагере.

Через несколько часов нас высадили из поезда в районе польского города Торунь или Торн. Всех прибывших разбили на группы и распределили по разным трудовым лагерям. В этих лагерях не оказалось никаких удобств. Мы увидели, что нам придется спать на голой земле под открытым небом, мыться водой из бочек и отправлять нужду в канаве, а в пищу нам полагалась баланда из картофельных очисток. До сих пор я содрогаюсь, вспоминая эти грязные помои.

Нас с мамой направили копать противотанковые рвы для защиты города от приближающейся Красной Армии. Это была самая тяжелая работа из всех, которые нам когда-либо выпадали, но я, как и в гетто, каждое утро отправлялась в поле с улыбкой на лице. Во всем я старалась найти себе хоть каплю радости: в теплом солнце, в стебельке травы, в своих мечтах. Наше положение казалось совершенно безнадежным, но я заставляла надеяться себя и подбадривала других.

Немцы намеренно делали нашу жизнь совершенно непереносимой. Киркой и лопатой мы копали глубокие ямы и выравнивали их края. У моей матери не было сил копать, и мне приходилось работать за двоих. Мне приходилось выбрасывать землю наверх с глубины в три-четыре метра. Целыми днями я только и делала, что махала лопатой. Охранники любили смотреть, как я выбиваюсь из сил: они забирались на кучу и с улыбками рассматривали маленькую девочку на дне огромной ямы. За это моей маме они поручали самую легкую работу — выравнивать откосы, а я получала лишнюю миску еды, которой, конечно, делилась с мамой. Все, что я делала, я делала только для нее, а уж, конечно, не для немцев.

Время тянулось очень медленно, почти так же, как в погребе у Йонаса. Каждое утро нас будили руганью, поднимали пинками, строили, и начиналась поверка. Нас было не очень много — человек сто, но если охране хотелось поразвлечься, эта процедура могла продолжаться сколько угодно. Затем нас гнали в поля. Мы ежедневно проходили несколько километров, но никто из конвойных так ни разу даже не пытался поговорить со мной, как Аксель Бенц. Дни были похожи один на другой. Мы копали и копали. Все тело непрерывно болело. Немцы постоянно подгоняли нас, угрожая побоями, но мы выучились разным уловкам и умудрялись отдыхать даже между двумя взмахами кирки, между двумя бросками земли, чтобы сберечь хоть каплю энергии. Мы молились, чтобы наши ямы и рвы не помешали Красной Армии скорей освободить Торунь.