4 мая, едва ли не в последний день войны, эти самые бомбардировщики атаковали нашу баржу и подбили ее. Баржа получила большую пробоину и, накренившись, стала тонуть, на борту возник пожар. Все оцепенели от ужаса. Я инстинктивно, как лошадь в конюшне, охваченной огнем, первая пришла в себя, вскочила на ноги, схватила маму и, что было сил, потащила ее за собой к железному трапу. Быстро поднявшись, я обернулась и вытащила маму наверх, а то эти уголовники, гонимые страхом, кинулись наверх, ухватили мою маму за ноги и хотели сбросить ее обратно. К счастью, на ногах у нее были деревянные «стукалки», они остались в руках уголовников, а мы обе оказались на узкой палубе и быстро перебрались на самое высокое место.

Тут впервые у меня появилась возможность посмотреть на море. Потребовалось какое-то время, чтобы мои глаза привыкли к сильному и яркому свету. Был пронзительный, ясный день. Вокруг нас были видны другие переполненные заключенными баржи. Некоторые из них, подобно нашей, тоже имели повреждения. Британские военные корабли маячили на горизонте. Они приближались. Немцы выбросили белые флаги. Это были флаги поражения. Я обняла маму. Война была окончена, а мы остались живы.

Тем временем наша баржа, кренясь все больше, начала погружаться в воду. Все новые и новые узники выбирались из трюма по раскаленной железной лестнице. Они толпились сейчас на узкой палубе. По каким-то причинам главным на барже оказался немец-кок, который командовал всеми. Похоже, что кроме него никого из немцев уже не осталось, они все куда-то пропали. Кок стоял на палубе, кутаясь в одеяло, и пытался навести порядок. У его ног быстро расплывалась темно-красная лужа. Я поняла, что кок серьезно ранен. Дико оглянувшись вокруг, он вдруг заорал: «Das Schiff ist zu schwer! Juden ins Wasser!».[5]

Я не поверила своим ушам. Почему евреев? Потому что баржа тонет? Но на палубе громоздится множество тяжелых грузов, громоздких предметов, которые можно было бы отправить за борт. Все мы, оставшиеся тридцать истощенных женщин, весили меньше, чем одна корзина с амуницией!

Но никто не пошевелился. И снова раздался истерический приказ: «Евреев — за борт!» Уголовники стали надвигаться на нас, собираясь привести этот приказ в исполнение. Мы отступали к борту. Невероятно! Баржу окружили английские корабли, немцы выбросили белые флаги, а эти «троглодиты» собираются сбросить нас в воду! Для того ли мы выжили в Штуттгофе? На глазах у англичан, которые подходили все ближе, шайка уголовников теснила нас к борту, и никаких ограждений за нами не было. Если никто их не остановит, мы просто попадаем в воду одна за другой. Женщины, как могли, пытались сопротивляться. Я оказалась ближе всех к краю, поскольку первой выбралась из трюма; я видела под собой чистую ледяную воду. Мне было понятно, что если я туда упаду, то сразу погибну. Ветер дул мне прямо в лицо. Британский корабль приближался прямо ко мне, но делал это очень медленно.

И тут ко мне пришло вдохновение. Я вспомнила рассказы моего отца о древних героях, умиравших со словами «Shema Israel».[6] Я обратилась к Богу еще раз. Он позволил свершиться ужасным трагедиям. Похоже, что он несколько лет не смотрел на землю, но, может быть, он услышит меня сегодня? И, воздев руки в драматическом жесте, я крикнула ему так громко, как могла: «Услышь меня, боже!..» Откуда взялись во мне силы выкрикнуть это с такой мощью?

И тут немец-кок громко сказал уголовникам:

— Отставить, — и спросил меня: — Что ты кричала?

— Я молилась моему богу, — гордо ответила я.

— Он тебе не поможет, — засмеялся кок. — Ты сейчас упадешь в воду, и тебя сожрут рыбы.

— Не сожрут, — дерзко ответила я. — Бог хранил меня до сих пор и сейчас не даст погибнуть. А вот вы, немцы, скоро пойдете кормить собою рыб. Вы уже все проиграли, и теперь, когда англичане увидят, что вы с нами сделали, они вас повыбрасывают за борт, — и я вытянула руку по направлению к английскому кораблю, который подошел так близко, что можно было рассмотреть матросов на палубе.

Мои слова заставили его задуматься. Через некоторое время он скомандовал: «Евреи остаются!», и уголовники перестали напирать. Таким образом, никто из тридцати женщин не был выброшен за борт. Мои молитвы и уверенность в себе поколебали его. А может, что-то случилось с ним самим.

— Девочка, — сказал кок, — это было здорово. На, — он скинул с себя одеяло и протянул мне, — возьми. Согрейся.

До этой минуты я не чувствовала, что замерзла. Мы с мамой завернулись в это заляпанное кровью одеяло и прижались друг к другу, а кок упал и потерял сознание.

Был ранний майский вечер 1945 года. На палубе тонущей горящей баржи столпилась странная компания из восьми немецких матросов, четырех польских уголовников и тридцати еврейских женщин — страшных, тощих и оборванных. Все немцы были ранены.

В конце концов английский военный корабль приблизился вплотную, навис над нами, и через громкоговоритель по-немецки с английским акцентом громкий голос приказал нам поднять руки вверх. На палубу шлепнулся тяжелый трос, и тот же голос приказал пришвартоваться. Затем англичане спустили вниз веревочную лестницу и пригласили подниматься на борт. Карабкаться по ней было очень трудно. Расстояние между двумя судами было довольно большим, но понимание того, что это последние метры, отделяющие нас от полного освобождения, придавало нам силы. Немцы разбиты, они проиграли, мы больше не в их власти, мы свободны.

Английские матросы работали быстро и умело. Они охотно помогали нам, но улыбок на их лицах при этом не было. Наверное, трудно было улыбаться, увидев людей в таком состоянии. Англичане не отделили на своем корабле евреев от немцев. Вместе с нашими недавними мучителями мы дожидались, пока нам принесут по кружке горячего английского чаю с молоком. И мы бросились за этим чаем, как дикари, толкаясь и ругаясь. Мы настолько деградировали, что не могли себя вести как цивилизованные люди.

Английские матросы подняли и немца-кока на борт своего корабля, но он вскоре умер от потери крови. Без особых церемоний его похоронили в море. Я оказалась права: именно он, а не я отправился к рыбам. У меня осталось его одеяло, это была моя законная добыча, дарованная мне богом, услышавшим мои молитвы…

Англичане очень сочувствовали нам и готовы были кормить нас без конца, но корабельный врач вовремя остановил их. Он приказал давать нам крошечные порции супа и хлеба, чтобы мы не погубили себя неумеренностью. Мы так давно не получали пищи, что, набросившись на еду, могли нанести себе непоправимый вред. Нас не убил голод, но мы могли погибнуть от еды.

Пока мы плыли до Киля, наступила ночь. На берегу нас разместили в школьном общежитии. Многие тут же ринулись на кухню и стали пихать в рот все, что попадется под руку. Помнится, я нашла в одном из ящиков пищевую соду и стала есть ее ложками. К счастью, я вовремя остановилась, а других, в том числе мою маму, неожиданное изобилие привело к серьезным пищеварительным расстройствам.

Первое время англичане совершенно не представляли, что с нами делать и как нам помочь. Они поместили нас в госпиталь, где весь персонал состоял из немцев, которые, по-прежнему ненавидели нас, всячески обижали и унижали, относились к нам, как к заключенным уголовникам, совершившим страшные преступления. Но наши жизни больше не зависели от их благорасположения, и мы отвечали им тем же — это был первый признак того, что наше освобождение нам не пригрезилось, это на самом деле.

Я годами мечтала о чашке горячего шоколада. Мечтала с той минуты, когда оказалась заперта в Ковенском гетто. Сейчас, после освобождения, мне предлагали какао каждый день, но я не могла выпить ни глотка. Моя пищеварительная система была столь же хрупкой и чувствительной, как у новорожденного. В это время все мы сходили с ума по хлебу. Мы ели его и не могли им наесться. Мы набивали хлебом карманы, чтобы он всегда был у нас с собой. Кстати, даже сегодня, когда у меня случаются приступы депрессии, моя первая мысль о хлебе: «Труди, проверь, есть ли у тебя с собой хлеб?»