Когда немцы приказали нам покинуть наши жилища в Ковно и перебраться в гетто, они распорядились, чтобы мы забрали с собою все наши деньги и ценности. Пытаясь угадать, что ожидает их в будущем, мои родители сочли это добрым знаком. Им показалось логичным предположение, что немцы просто пытаются организовать для нас новую жизнь — не такую, конечно, какая была перед советской оккупацией, и даже не такую, которая была в короткий период при немцах до того, как нас отправили в гетто (то был период, когда мы обязаны были носить желтые звезды и сносить все виды произвола и дискриминации) — но, тем не менее, нормальную жизнь. И если немцы хотят нас просто убить — зачем (рассуждали мои родители), зачем им нужно, чтобы мы брали все ценности с собой?
Я вспоминаю наши сборы перед тем, как двинуться в путь. Наша семья успокоилась, сравнивая настоящее с тем, что было во Франкфурте и Мемеле. Но пока что нам предстоял выбор: надо было решить, что мы берем, а что оставляем. У нас было из чего выбирать. Многое из того, что нас окружало: мебель, ковры, антиквариат мы неминуемо должны были оставить, также и одежду, которой было слишком много или которая была слишком шикарной, чтобы брать ее с собой — элегантные платья моей матери, отлично сшитые костюмы отца, мои собственные праздничные платья и модную кожаную обувь. Мне было горько прощаться с куклами и книжками, с миленькими юбками и кофточками, которых мне не суждено было больше носить.
Моя мать упаковывала все свои украшения; они представляли собой не такое уж бесценное сокровище, но она ими очень дорожила — это были подарки отца, которые он делал ей при каких-то особенных обстоятельствах на протяжении всей их совместной жизни: несколько золотых колец и браслетов, одно или два ожерелья из драгоценных камней, пара жемчужных сережек. Она доставала их одно за другим и бережно укладывала в шкатулку. Туда же отец добавил свои золотые часы на цепочке, несколько булавок для галстука, запонки для манжет, зажимы и пару перстней.
Они допускали, что им, возможно, придется обменять все эти вещи на еду. Будущее было так неопределенно. Сколько буханок хлеба могла принести мать, отдав свое обручальное кольцо? На сколько десятков яиц могла потянуть брошь с камеей? Во всяком случае, наличие драгоценностей оставляло нашей семье некое подобие надежды на выживание. Мы взяли все, что могли, и погрузили на небольшую тележку.
Наша новая комната пахла так же, как подвал мясника Йонаса. Все стены были заляпаны огромными красными пятнами. Я подошла поближе и дотронулась пальцем до красной кляксы. Никто не сказал мне ни слова. Я все поняла сама. Это была человеческая кровь.
Нам предстояло жить в большом общежитии. На каждом этаже тянулся коридор, куда выходили двери. Здание было трехэтажным, внутри у него был большой двор, чем-то оно походило на трамвай. Родители моей мамы и двое моих дядьев поселились неподалеку от нас.
Если уместно в подобных обстоятельствах говорить об удаче, то она нам сопутствовала — мы были вместе. Когда нацисты вынудили нас бежать из Мемеля в Ковно, мамины родственники присоединилась к нам — все, кроме моей любимой тетушки Титы, которая предполагала уехать со своим мужем в Ригу. Оба моих дяди, Якоб и Бенно, были очень преданы своим родителям и жили вместе с ними. Как я уже сказала, эти мои родные жили неподалеку от нас, и как было приятно навещать их, вспоминая недавнее прошлое. Мы приносили бабушке с дедушкой продукты, ибо им не полагалось продовольственных карточек, как всем тем, кто не мог работать. Я работала за пределами гетто, и мне часто приходилось проносить тайком то, что удавалось раздобыть.
Когда отец увидел размеры нашей комнаты, где не было ничего, кроме четырех кроватей и голых стен, он понял, что нам негде спрятать здесь наши драгоценности. Что могло воспрепятствовать любому постороннему войти вовнутрь, пока нас нет, и все стащить? Не могли же мы оставлять в доме кого-то, кто сторожил бы его двадцать четыре часа в сутки.
Позади нашего дома был большой пустырь. Младшие дети играли там среди сорняков, подальше от родительских глаз. Но я никогда не играла вместе с ними. Я быстро менялась. Я понимала, что сейчас не время для игр. Для меня этот заброшенный пустырь не был символом свободы. Он был символом опасности. Однажды, темной ночью, вскоре после нашего прибытия в гетто, отец и Манфред скрытно вышли из дома и закопали все наши драгоценности в укромном месте. «Теперь у нас есть деньги в банке», — пошутил отец, когда они вернулись и вошли внутрь, отряхивая землю с ладоней.
Я не помню, чтобы в гетто у меня были друзья одних со мною лет. Я всего лишь два года жила в Литве перед войной — время, явно недостаточное, чтобы обзавестись настоящими друзьями. Я не была одинокой маленькой девочкой. Я была независимой.
Нацисты незамедлительно организовали юденрат, административный комитет, составленный из еврейских функционеров — они отвечали перед немцами за беспрекословное подчинение приказам. Отец начал работать там клерком вместе с восьмью другими евреями.
Через несколько дней после того, как границы гетто были обнесены проволочными заграждениями, громкоговорители передали следующее объявление: для студентов университета и людей, обладающих дипломами о высшем образовании, выделены специальные рабочие места. Таких мест, гласило объявление, имеется всего несколько сот, а потому все, кто претендует на эту работу, должны заявить об этом немедленно.
Далее называлось место сбора.
Многие евреи из Ковно были высококвалифицированными профессионалами — инженерами, врачами, фармацевтами. Они всячески поощряли тягу своих детей к образованию. Война вмешалась в эти планы, но теперь, похоже, наци хотели использовать знания еврейской молодежи. Это был шанс! И сотни молодых людей собрались на площадке вместе со своими дипломами и удостоверениями, полные надежды на то, что их ждет работа, которая даст им возможность поддержать родителей и дожить до конца войны. Немцы увезли их, и в течение двух дней о них ничего не было слышно. Позднее мы узнали, что с ними произошло. Всех до единого их совершенно хладнокровно расстреляли из пулеметов.
Жизнь в гетто была мрачной, угнетающе однообразной, перемежающейся жестокими трагедиями. Ежедневная рутина нашей жизни состояла из периодических убийств, построений, селекций и того, что немцы именовали Aktionen, акции. Они систематически расправлялись с теми, кто не был в состоянии работать, но никто не мог чувствовать себя в безопасности, даже если вполне годился для работы, потому что равным образом мог стать жертвой абсолютно немотивированного убийства. Убивать нас им очень нравилось. У них была дневная квота на убийства — определенное количество евреев должно было быть ликвидировано каждый день. Нацисты просто хватали людей на улице или вытаскивали их из жилищ без какой-либо причины.
В одно из воскресений мы услышали выстрелы, встревожившие мать более обычного несмотря на то, что выстрелы в гетто гремели постоянно. Выстрелы доносились с той стороны, где жили мамины родители. Мама это и почувствовала. «Это у них во дворе». Она заметалась, затем заспешила навстречу выстрелам. Это было безрассудно, но я не в силах была ее остановить. Я последовала за ней, хотя это был огромный риск — немецкие солдаты, которые бродили повсюду, постоянно убивая тех, кто им попадался под руку. И вы никогда не могли быть уверены в том, что вы сами или кто-то из ваших близких не будет на улице арестован или просто убит.
Была весна. Я помню свежий воздух и деревья, покрытые листвой. Пустырь позади домов порос высокой сорной травой и яркими дикими цветами.
Первое, что мы увидели, добежав до бабушкиного двора, это она сама. Двое солдат держали ее, а она рвалась прямо на их винтовки, она что-то кричала. Я никогда не думала, что она может кричать так громко. Потом мы увидели еще солдат. Они волокли дядю Бенно к стене. Солдаты ворвались в комнату маминых родителей, схватили его, избили и потащили вниз по лестнице. Другие солдаты потащили бабушку. Она умоляла их о милосердии, но это только веселило их.
