- Я-то не скажу, ну а ты - как хочешь.

    Иоаннина горестно тряхнула светлыми кудряшками, и её глаза, светло-голубые, как у самого Лиса, сделались печальны:

    - Мне сказать положено. Потому как родителей обманывать - это грех.

    Тридцатитрёхлетняя Македония утешающе погладила воспитанницу по щёчке:

    - Ты обманывать и не станешь: просто промолчишь.

    - Да, а если хватятся? И начнут искать? Выйдет много хуже.

    - Ну, тогда скажи. Мать родная - и за чашку-то не прибьёт.

    - Не прибьёт, наверное. - Откровенно призналась: - Маменьку боюсь много больше, чем папеньку. Он хоть и суровый на вид, а гораздо добрее.

    У служанки вырвалось:

    - О, ещё бы! Твоего отца нельзя не любить!…

    Девочка взглянула на женщину:

    - Ты его тоже любишь?

    Та мгновенно опустила глаза:

    - Ну, а как иначе? Он же мне хозяин, я ему должна подчиняться…

    - Подчиняться - одно, а любить - другое. Я вон маменьке тоже подчиняюсь, а не люблю.

    Македония ахнула:

    - То есть как - не любишь? Что ты говоришь?

    - Нет, люблю, конечно, ибо Богом завещано почитать родителей. Но отца люблю много-много сильней.

    - Вот ещё придумала! Ты мала ещё этак рассуждать.

    - Может, и мала. Я не рассуждаю, я чувствую.

    Первым делом Велисарий, сошедший на берег, поскакал во дворец на приём к императору. Проезжая мимо строящегося собора Святой Софии, поразился его величию - хоть и купола ещё не было, но колонны и стены высились уже в полный рост, намечая контуры будущего шедевра. И вообще происшедшие за год изменения в городе - заново отстроенные или восстановленные после «Ники» дома - сразу же бросались в глаза: чистотой побелки, свежестью, гармонией. В этом ощущалась весна - и не столько в климатическом, сколько в философском, метафорическом смысле. Обернувшись, Лис обратился к Ильдигеру, ехавшему следом:

    - Красота-то какая! Город как расцвёл!

    Зять ответил:

    - Да, его величество никому не даёт жить спокойно, и везде жизнь бурлит. Так приятно ощущать себя частью этой кутерьмы!

    - «Кутерьмы»! - усмехнулся командир. - Это, брат, не кутерьма, а великое время. Время Юстиниана! Так в анналах и напишут историки - вроде нашего чудака Прокопия.

    - Хорошо, скажу по-иному: быть частицей эпохи Юстиниана - счастье.

    - Счастье и нелёгкое бремя. Чтобы соответствовать, надо самому становиться вровень.

    Нарушая этикет, самодержец вышел навстречу Велисарию не в пурпурной, а серой тоге и без позументов, по-обыденному, без помпы. Не позволил пасть ниц, а приблизил к себе и обнял, по-христиански трижды расцеловал. Восхищённо отметил:

    - Загорел-то как! Прямо мавр.

    Велисарий весело улыбнулся:

    - Так из солнечной Африки приплыли, а не из туманного Альбиона!

    - Африки, Африки, - промурлыкал царь и, довольный, прищурился, словно кот на завалинке. - Африка теперь наша. И заслуга в этом твоя!

    Лис почтительно поклонился:

    - Не моя, но наша.

    - Будет, будет скромничать. Именно твоя. Я уже отдал распоряжение, чтобы провести твой триумф по примеру римских императоров. Отчеканим памятную монету, где мы будем с тобой вдвоём, а по кругу надпись: «Велисарий - слава римлян». И назначу тебя следующим консулом.

    Тот склонился ещё подобострастнее:

    - О, такая честь! Ваше величество, мне неловко, право…

    Но монарх только отмахнулся:

    - Не лукавь, мой милый: почести по заслугам.

    - Я ведь не один победил - победила армия, командиры и воины.

    - Никого не обижу, всех вознагражу. Ну, пошли, пошли, выпьем за победу. Нынче по-простому, так, без церемоний, а уж в день триумфа - по этикету.

    Возлежали в триклинии, а Юстиниан задавал множество вопросов и с охотой отвечал на вопросы Велисария: положение в империи в целом неплохое, персы со своим новым шахиншахом Хосровом сохраняют мир (Сите не приходится с ними воевать); кочевые арабы на юге представляют небольшую опасность - все они язычники, нет единой веры, значит, нет объединительной силы; и на севере ни авары, ни славяне, ни анты не беспокоят. Всё внимание теперь к западу. И особенно - к Апеннинам. Готы, захватившие Рим, на словах остаются вассалами императора, но на деле постепенно выходят из подчинения. Не исключена новая война.

    - А Церквям удалось договориться? - спрашивал стратиг.

    Самодержец отрицательно качал головой:

    - Патриарх Епифаний слышать не желает об объединении с монофиситами. Да и Папа Римский Агапит [21] со своей стороны лютует, не идёт ни на какие уступки. Мы-то с Феодорой видеть Папой хотели Вигилия [22], но не получилось. Ничего, есть в запасе средства: пригласили Агапита посетить Константинополь, он приедет вскоре, тут-то на него и надавим…

    - Ой, на Папу?

    - Ну, подумаешь, Папа! - дёрнул плечом монарх. - Он судья Церкви, я же - судья и церковникам, и мирянам. Значит, выше. Цезарь и Папа в одном лице.

    Велисарий внутренне поёжился от подобной самоуверенности, раньше не проявлявшейся с такой откровенностью, но решил воздержаться от комментариев. То, что Юстиниан говорил и действовал много жёстче и много решительней, за последние два года после «Ники», было очевидно. Царь почувствовал, что пора становиться автократором в полном смысле этого слова, полубогом, деспотом, для которого существует только собственное мнение. И от этого Лису делалось тревожно. Он ведь помнил, что во многом сам, своими руками сотворил Юстиниана - и возвёл на престол, и помог удержаться, и теперь множит его славу. Значит, и ответствен - перед совестью, перед Господом. А простит ли Бог Лису появление маленького тирана? И простит ли народ Романии?

    Император взглянул внимательно:

    - Что задумался? Не готов завоёвывать Италию?

    Полководец отогнал от себя неприятные мысли, улыбнулся широко, как обычно:

    - Так не завтра же, я надеюсь, ваше величество?

    - Я надеюсь тоже. Уповаю на благоразумие готов. Посылаю на днях в Равенну Петра Патрикия, чтобы он уладил наши разногласия. Если не удастся - вот тогда кампания.

    - Видно, через год…

    - Да, не раньше. Отдохнуть успеешь. Антонина как?

    - Слава Богу, не жалуюсь. А её величество в добром ли здравии?

    - Иногда хандрит, но по большей части пребывает в спокойствии. С нетерпением ждала возвращения младшей подруги.

    - Да, они похожи - Феодора и Антонина, - согласился Лис.

    - Обе шлюхи, каких свет не видывал! - бросил тот и расхохотался. А потом, видя потрясённое лицо собеседника, даже подмигнул: - Мы-то жёнушек своих знаем, верно? Ну, шучу, шучу. Не сердись. - Саркастично закончил: - Наши с тобой супруги - выше всех похвал и почти святые! Только крылышек за плечами не хватает. Да благослови их Господь! - и перекрестился.

    День спустя состоялся грандиозный триумф Велисария. Ранним солнечным утром около его дома грянули трубы и ударили барабаны. Полководец вышел из дверей на мраморное крыльцо, устланное красным ковром. Был одет в белый плащ с красной оторочкой, на плече - красный ромб как знак ближайшего приближенного императора, белые с красным мягкие полусапожки.

    - Аvе Веlisarios! - грохнула дружина. - Vivat! Vivat!

    Лис приветственно вскинул правую руку и задорно выпалил:

    - Радуемся, друзья! Это наш триумф. Это слава нашей империи. Впереди новые бои, и один лишь Бог знает, кто из нас уцелеет в них. Но сегодня мы живы, молоды и счастливы! Будем веселиться!

    В окружении воинов в праздничных одеждах шёл пешком по Месе, а толпа по обеим сторонам улицы, полная энтузиазма, без конца выкрикивала здравицы в его честь, словно позабыв кровавую бойню на ипподроме два с половиной года тому назад; людям нравятся сильные и злые, добрые и слабые вызывают у них презрение.