- Говори! Говори! - слышались призывы к племяннику Анастасия. - Мы тебе внемлем!

    Он откашлялся, покраснел и обвёл народ испуганным взором. Глухо произнёс:

    - Добрые ромеи! Благодарен за честь, оказанную мне. Обещаю править вами разумно, руководствуясь теми законами, что достались нам по наследству от Великого Рима!

    - Vivat! Vivat! - согласились константинопольцы.

    - Но для этого надо, чтобы мы смогли оказаться в Большом дворце. Есть ли сила в вас? Есть ли в вас решимость?

    - Есть! Есть! - подтвердили сограждане.

    Неожиданно слово взял Ориген. Он воскликнул:

    - Стойте, господа! Я хочу удержать вас от поспешного шага. Штурмовать дворец без особой подготовки рискованно. Там засели верные Юстиниану войска - под началом Мунда и Велисария. Мы должны разработать чёткий план и к тому же переманить часть гвардейцев - это нелегко, но возможно. Призываю вас идти теперь во дворец Плакиллианы - он в руках наших, там устроим штаб и оттуда поведём народ на решающий бой! А когда дело будет кончено, прежний автократор повержен, мы переведём его величество Ипатия Первого в Хризотриклиний и заставим патриарха провести церемонию благословения на царство.

    Но восставшие требовали немедленных действий:

    - На дворец! Смерть Юстиниану! Прочь неверного с трона! Vivat! Vivat!

    Ориген пытался их утихомирить, но его не слушали. Подхватив Ипатия, понесли прямо к ипподрому, беспрестанно выкрикивая величальные и воинственные лозунги. Хлынули к кафисме, и стоявшие по её бокам гвардейцы присоединились к толпе, что прибавило мятежникам радости.

    - На дворец! Смерть Юстиниану! - повторяли они.

    Осторожный Ипатий предпочёл разведать общую ситуацию. Подозвав евнуха Ефрема, после бегства Прова перешедшего на службу к среднему брату, поручил войти во дворец и узнать, что там происходит. Тот, перекрестившись, отправился.

    Он сошёл с кафисмы по лестнице, примыкавшей снизу к галерее Дафны и по форме напоминавшей улитку (Кохлия), и вошёл в ворота из слоновой кости. Здесь его остановили гвардейцы:

    - Кто такой? Что надо?

    Секретарь ответил: послан своим хозяином Ипатием, находящимся на кафисме и едва удерживающим народ от штурма. Из-за спин гвардейцев вышел Нарсес, облачённый в тогу пепельного цвета, и спросил негромко:

    - Хочешь либр золота, Ефрем?

    У доверенного лица нового монарха пробежали по телу мурашки от вожделения. Ведь на эти деньги можно было выстроить целый особняк! Разлепив губы, прошептал:

    - А за что, за что, кир Нарсес? За какие мои заслуги?

    - Ты вернёшься к бунтовщикам и заявишь твёрдо, что не видел во дворце никого, все давно сбежали, и идти на штурм нет необходимости.

    Посмотрев на него затравленно, порученец выдохнул:

    - Но ведь я могу взять золото и сказать иначе?

    - А тогда мы тебя повесим вместе с твоим Ипатием. Если скажешь так, как велено, сохранишь себе жизнь и деньги.

    - Можно мне подумать?

    - Думай, но быстрее.

    А пока Ефрем размышлял, армянин тайно встретился с Флором и другими несколькими всё-таки верными Юстиниану венетами и раздал им тоже немало денег - чтобы те переманили на сторону законного императора собственных сторонников, уведя их из цирка заблаговременно. Царь потратил на подкуп более пятидесяти либр, но не пожалел бы и больше, лишь бы удержаться у власти.

    Положение оставалось крайне шатким - люди прибывали на ипподром и готовы были идти на приступ. Все гвардейцы, охранявшие Халку, Кохлию и кафисму, перешли на сторону митингующих, и дворец лишился внешнего караула.

    В Хризотриклинии император продолжал совещаться со своим окружением. Он уже не сидел, а ходил вдоль стола, морщась каждый раз, как из окон, даже зашторенных, доносились выкрики: «Смерть Юстиниану! В Цезари - Ипатия!» Круто повернувшись к сенаторам, самодержец спросил:

    - Бьёмся до последнего или убегаем?

    Гермоген ответил:

    - Нет, сдаваться нам не к лицу. Надо выстоять.

    - А сумеем ли? Может, отступить и, собравшись с силами, предпринять затем завоевание города по всем правилам стратегии и тактики?

    Велисарий сказал:

    - Так намного сложнее. Надо действовать здесь и сейчас.

    - Ты даёшь гарантию, что твои и Мунда войска совладают с этой оравой?

    - Я и Мунд постараемся. Но гарантии даёт только Бог.

    Отмахнувшись, самодержец вновь прошёлся вперёд и назад, мрачно приказал:

    - Говори, Варсима. Что ты предлагаешь? Только коротко.

    Пётр отозвался:

    - Если коротко, то - бежать. Корабли готовы, и верхом до них мигом доскачем.

    Автократор посмотрел на другого Петра - Патрикия:

    - Ты согласен, да?

    Тот склонился подобострастно:

    - Редкий случай, когда согласен. Бережёного Бог бережёт.

    У Юстиниана снова задёргалась правая щека:

    - Стало быть, бежать… Жалко!… Невыносимо!…

    Вдруг из-за колонны, где была потайная дверца, появилась императрица. Шла она в царском одеянии - диадеме с подвесками, бархатном оплечье, усыпанном крупными драгоценными каменьями, и в плаще с золотым шитьём по нижнему краю. Щеки её пылали, а глаза были цвета бушующего моря.

    - Феодора, ты? - вроде даже не удивился правитель. - Знаешь, мы склоняемся к бегству…

    - Знаю, знаю! - резко произнесла василиса. - Слышала за дверью. Государственные мужи! Высшее сословие! Испугались кучки обезумевших оборванцев…

    - Ничего себе «кучка», - усмехнулся монарх. - Захватили город и уже готовы выкинуть меня из дворца. - Он вздохнул. - И вообще, прости, политические дела - не для женского разумения.

    У его супруги сузились губы:

    - «Не для женского разумения»! Что ещё остаётся женщине, если у мужчин затряслись поджилки, как у робких юношей? Только двое здесь вели себя лучшим образом - Велисарий и Гермоген. Честь им и хвала! Остальные - тряпки.

    Император даже опешил:

    - Тряпки? Ты меня называешь тряпкой?

    Бывшая плясунья сухо ответила:

    - Разве бегство - не проявление слабости? Да, оно спасительно в сложной ситуации. И, возможно, сохранит нам жизнь и теперь… А потом, потом? Сможем ли прожить, столького лишившись? Не замучим ли себя мыслями, что могли рискнуть и остаться у власти? Власть пьянит сильнее вина. Кто её вкусил, не забудет до конца дней своих. Нам не суждено быть бессмертными, но остаться на троне - в наших силах. Как, лишиться почестей? Потерять вот эту порфиру? Никогда больше не увидеть, как десятки, сотни, тысячи людей падают к твоим ногам, называя равной апостолам? Бросить на полпути начатые реформы? Лучше смерть! Жить в изгнании, презираемыми всеми и не выполнившими миссии своей на земле, предначертанной Богом? Невозможно, невыносимо. Царь не должен заканчивать дни в изгнании. Ведь не зря говорили древние, что пурпурные одежды для царя - лучший саван!

    Кончив говорить, Феодора отвернулась к зашторенному окну и стояла на его фоне почерневшей свечой.

    Тишину нарушил слабый голос Юстиниана:

    - Хорошо… Будь что будет. Видит Вседержитель, я не жаждал крови… Я откладывал бои до последнего. Выходил к народу с Евангелием. И готов был сложить венец добровольно… Нет! Отныне кончено. В том, что говорила её величество, слышались слова Богородицы. - Он поднялся, хлопнув ладонью по подлокотнику трона, бледный, мрачный, но уже созревший для действий. - Я решаюсь на схватку. Велисарий, выводи своих удальцов. Передай приказ Мунду - пусть гепиды выступают одновременно. Вы должны очистить от этого сброда и цирк, и Августеон, и Месу. Беспощадно. Недрогнувшей рукой. Я благословляю тебя. Подойди, мой друг. Дай перекрестить. Помни, что судьба Родины у тебя в мече.

    В это самое время возвратившийся на кафисму Ефрем сообщил народу и новому государю, что дворец свободен, прежняя власть бежала, и Ипатий может перемещаться в Хризотриклиний без боя.