- Кира Прова нет, два часа назад укатили.

    - Укатил? Почему укатил? Разве ты не передал ему мой приказ оставаться на месте?

    - Передал, конечно. Это их и напугало больше всего. Вмиг засобирались и сгинули.

    - А куда направился?

    - Мне не доложили.

    - Врёшь, поди.

    - Христом Богом клянусь! Я ещё спросил: «В гавань Феодосия?» А они как рявкнут: «Не твоя печаль!» Очень беспокоятся за свою шкуру.

    - Вот проклятье! - и патрикий даже топнул ногой от негодования. - Хорошо, Ефрем, ты скажи мне тогда такое: что, Ипатий с Помпеем тоже причастны к этой истории с оружием?

    У того вполне достоверно вытянулось лицо:

    - Совершенно не знаю, ваша милость. Я не посвящён.

    - Братья тесно общались с Провом?

    - Нет, в последнее время реже.

    - Кто бывал из сенаторов чаще остальных?

    - Не припомню даже.

    - Все-таки попробуй. Если не желаешь болтаться на виселице.

    Секретарь смутился, опустил глаза, через силу пролепетал:

    - Чаще остальных… тут бывали… кир Ориген…

    - Очень интересно! Кто ещё?

    - Больше никого не припомню.

    - Напрягись, пожалуй.

    - Только он один из сенаторов.

    Василид удовлетворённо кивнул:

    - Ладно, не потей. Этого достаточно. - Быстро развернулся и вышел.

    А скопец остался стоять, так и не поняв до конца, поступил ли он правильно, выдав Оригена, или недостойно.

    Ночь и утро прошли тревожно. Новый градоначальник Трифон - вместо смещённого Евдемона - безуспешно пытался сплотить гвардию эпарха, так как его солдаты выходили из подчинения: либо просто отказывались сражаться с толпой, либо переходили на сторону недовольных. Государственная машина буксовала и рушилась.

    Василид поехал задерживать Оригена, но в особняке нашёл только слуг, объяснивших, что хозяева уехали в Халкидон накануне вечером. Между тем Ориген оставался в городе: вместе с некоторыми соратниками заседал в заброшенном доме возле Перивлепты, строя планы захвата Еленианы. Весь вопрос упирался в оружие - у восставших его явно не хватало. Но сенатор надеялся на корабль Прова, не имея сведений об аресте судна. Разгорелись споры о будущем императоре. Кто-то предлагал Прова, кто-то Ипатия, кто-то Помпея. Ориген склонялся к кандидатуре первого: старший из племянников Анастасия - самый волевой и самый практичный; если окружит себя верными людьми, сможет управлять эффективно, отменив реформы Юстиниана, возвратив всё на круги своя. Многие сочли такие доводы разумными.

    Утром скачек не было: власти чистили ипподром, убирали трупы, подновляли трибуны, искорёженные огнём. Конные разъезды, остававшиеся в подчинении у Трифона, караулили Месу, но не целиком, а лишь два квартала, примыкавшие к центру. Именно на этом крошечном пространстве сохранялась ещё фактически власть императора; в остальной части города царствовали хаос и грабежи.

    Бунтари с криками: «К оружию! Прова - василевсом ромеев!» - устремились к его дому. Но, понятное дело, ничего и никого не нашли и остервенело подожгли особняк. Сгрудившись, смотрели, как огонь пожирает стены и крышу. Насладились видом рухнувшего здания и спалили ещё несколько домов. Кто-то предложил захватить дворец Елены, и толпа побежала по улочкам Елеферия, но, увидев, что вокруг дворца выстроена гвардия сенатора Мунда, быстро угомонилась. Ориген сообразил, что без Прова и его оружия наступления не получится, и воззвал к наёмным солдатам, призывая их брататься с восставшими. Но гепиды, составлявшие большинство войска Мунда, плохо понимали по-гречески и брататься не собирались; более того - стали размахивать мечами, явно угрожая самому Оригену. Он осёкся и отступил.

    Разгромив пару кабачков, димы напились, и финалом этого дня сделался пожар в банях Александра, где нетрезвые бунтари учинили оргию с местными гетерами.

    В то же время в императорском дворце Велисарий и Юстиниан делали попытки выправить положение - разослали гонцов в близлежащие города (Регию, Калаврию и Агиру), стягивая в Константинополь верные полки. Кстати, двое из этих гонцов были пасынки Лиса - Феодосий и Фотий. Оба юноши сильно возмужали за последние годы - превратились в красивых крепких мужчин; тот и другой носили небольшие бородки, одевались со вкусом и любили удалые пирушки, где бесстыжие девушки выполняли все их заветные желания. А любовная связь Феодосия с Антониной то возобновлялась, то прерывалась - всё зависело от возможности встретиться тайно от хозяина дома, слуг, рабов, а такие случаи выпадали нечасто.

    Путешествие в Регию заняло у Фотия двое суток. С четырьмя тысячами лучников и конников он вернулся к столице и, по распоряжению Велисария, заблокировал входы в город с северо-запада - от ворот Святого Романа до Влахерн. То же самое сделали и другие войска, в том числе по вызову Феодосия, - никого не впускали в Византий, начиная с Малендийских и кончая Золотыми Воротами. Так что бунтари не могли теперь надеяться на приток свежих сил извне.

    Тем не менее ситуация продолжала усугубляться. За два дня мятежники подожгли и спалили канцелярию префекта Востока, странноприимный дом Евбула (к северу от развалин Святой Софии) и дворец ординарного консула Симмаха. Озверевшие димы начали отлавливать всех чиновников, кто не смог сбежать или же укрыться во дворце императора, убивать, а их трупы сбрасывать в море.

    Днём 17 января Мунд с войсками вышел из ворот Халки и отбросил бушующую толпу от Августеона. Под напором гепидов люди побежали по Месе, кто-то улизнул в боковые улочки, кто-то спрятался в близлежащие церкви, но примерно полторы тысячи, добежав до университета (Октагона), скрылись в нём и забаррикадировали двери изнутри. Две попытки штурма не удались, и тогда Мунд распорядился подпалить «Восьмиугольник». Пламя занялось быстро, и коричневый дым повалил из окон. Основная масса повстанцев сгорела заживо; тех, кто попытался спастись, убивали солдаты Мунда. Сладковатый запах человеческого пепла долго ещё висел над спаленным учебным заведением и его окрестностями.

    От пожарищ пострадала также церковь Святого Феодора во Сфоракии (рядом с храмом Сорока Мучеников) и до основания выгорели портики Аргиропратия.

    Эта акция устрашения потрясла обе стороны. Император бесконечно совещался с доверенными лицами и не мог решиться на уничтожение остальных мятежников; всё ещё лелеял план - выйти с Евангелием на кафисму и призвать заблудшую паству к миру. Гермоген сказал:

    - Но, по крайней мере, надо выкинуть из Дворца двух возможных предателей - как Ипатия, так и Помпея. Если толпа провозгласит василевсом одного из них, этому самозванцу будет просто сесть на трон в Хризотриклинии. Допустить этого нельзя.

    Пётр Варсима с ним не согласился:

    - Нет, наоборот, лучше иметь Ипатия и Помпея у себя под боком. При необходимости взять под стражу или даже убить. А отдав их бунтовщикам, мы тем самым предоставим плебсу нового лидера.

    - Ни Ипатий, ни Помпей не годятся в лидеры, - усомнился Пётр Патрикий.

    - Это будет уже неважно. Пусть не лидером - просто символом, просто знаменем, собирающим силы. Я считаю, что племянников Анастасия отпускать преступно.

    И сановники взглянули на молчавшего самодержца. Выглядел он неважно: похудевший, под глазами - круги, правая щека дёргалась от тика. Несмотря на всё своё честолюбие, царь был человеком богобоязненным, и погибшие в Октагоне полторы тысячи христиан не давали ему покоя.

    Автократор проговорил:

    - Мы склоняемся к мнению Гермогена… Пусть Ипатий с Помпеем убираются из дворца. - Повернулся к Нарсесу: - Друг мой дорогой, сообщи им о принятом нами решении. Проводи до ворот. Проследи, чтобы не остались.

    Евнух поклонился и вышел.

    Государь продолжил:

    - Завтра, в воскресенье, мы предпримем последнюю попытку кончить дело миром. Соберём людей и цирке. Мы к ним обратимся с призывом не доводить пас до крайностей. Если компромисс будет невозможен, то придётся действовать силой.