Своих трудов наследники,
Мы платим все сполна, —
Мы ждем тебя, последняя
Гражданская война! —
писал Гитович.
Светловский украинский хлопец, ушедший на гражданскую войну, «чтоб землю в Гренаде крестьянам отдать», не смог допеть до конца вместе со всеми «Яблочко»: вражеская пуля выбила его из седла. Матрос-партизан Железняк из песни Михаила Голодного «остался в степи» под Херсоном. Этот мотив органически вошел в творчество и более молодых поэтов, даже был усилен ими. Для Гитовича и его товарищей по «Смене» подвиг во имя революции чаще всего означал героическую смерть: «достоинство наше — твое и мое — в другом продолжении жизни» (Б. Корнилов).
Тема героической гибели проходит через многие стихи Гитовича («География и война», «Разговор по душам», «Ярость»). Тема подвига (потом уже вовсе не обязательно связанного с гибелью) в дальнейшем обретает в его стихах завидное постоянство, становится органической.
Первое по-настоящему программное стихотворение Гитовича — «Оценка профессии». Написанное в 1927 году, оно с удивительной точностью намечает главную линию жизни поэта. Многое из того, что пунктиром намечено в «Оценке профессии», будет развито поэтом в других стихах, в частности в цикле «Солдаты», появившемся в 1961 году.
Если мне б навек не везло ни в чем,
На худой конец я бы стал врачом.
Я б лечил людей, порошки давал,
Порошки давал, камфару вливал…
…Кабы дали мне заводской металл,
Я бы, может быть, бригадиром стал.
Я б ночей не спал — аж в глазах туман,
Перевыполняя пятилетний план.
…Мне б такой приказ, чтобы как-нибудь
Повернуть меня на военный путь,
Я бы мог талант проявить слегка,
Из меня бы стал командир полка…
…Если б дали мне необычную
Боевую жизнь пограничную,
Я шагал бы ночь по своей тропе,
Я б услышал: враг шелестит в траве.
Террористы ползут по земле рябой,
Я один как перст принимаю бой,
Как навеки учила биться нас
Молодая кровь Коробицына…
…Но не дан моей молодой судьбой
Ни большой завод, ни военный бой.
Не в единый час, не в крутом бою,
А по капле кровь отдавать свою.
Это Стол и Ночь, и уйти нельзя,
И не могут помочь никакие друзья.
И оставит меня навсегда седым
Лишь бессонниц тех оловянный дым…
Этот своеобразный конспект автобиографии жизнь обогатит содержанием, но не изменит главного: Гитович всегда «солдат страны и солдат строки».
Оценка профессии в те дни не была для него вопросом отдаленного будущего. Она требовала конкретных решений: поэзия, бесспорно, остается главным делом, однако, может быть, нужно учиться и чему-то другому. Уже давно был выбран университет. На каком факультете учиться? Двух мнений быть не может. Конечно, на географическом. Гитович искренне убежден:
И все же сознайтесь, шатавшись по свету,
Что в мирных республиках лучшего нет,
Чем самый воинственный из факультетов,
Географический факультет.
Он совершает путешествие по Средней Азии. В желтых барханах пустыни, чудилось ему, еще гнездится горький пороховой дымок недавно отгремевших боев с басмачами, в мареве, повисшем над пустыней, он хочет увидеть славных красных конников. В ожидании этих встреч летит время. Путешествие продолжается. А между тем начинается учебный год. Б. Лихарев напоминает ему:
«Почему ты не в Ленинграде? Тебе бы следовало поступить на геофак. Приезжай, может быть, еще не поздно, хотя учебный год в университете начался 7-го».
В 1929 году Гитович наконец-то поступил в университет. Но, как и в школе, поэзия мешает ему сосредоточиться на науках. Он уже живет литературой. Она поглотила его целиком. Остается лишь время на переписку со смоленскими друзьями, выполнение обязательств перед ними. Но это приятные обязанности. Ведь они снова приводят его в редакции газет и журналов.
Гитовича по-прежнему интересует все, что происходит в литературной жизни Смоленска. Он поддерживает оживленную переписку с А. Твардовским, Б. Бурштыном, С. Курдовым, В. Муравьевым, изредка ему присылает несколько строчек М. Исаковский.
Гитович мог похвастать своими успехами. В литературном Ленинграде он уже приобрел известность, его охотно печатают газеты и журналы. Впереди маячит — книга. А это уже событие огромнейшего значения. Правда, первая книга, в которой он предстал перед читателем, — коллективный сборник. От сменовцев в число авторов входит, кроме него, Борис Лихарев, от литературного объединения «Резец» — Александр Чуркин. Четвертый — Александр Прокофьев. В письмах смоленским друзьям Гитович восторженно рассказывает о новом своем друге Прокофьеве: красноармеец, сражавшийся против Юденича, потом чекист, а самое важное — самобытный поэт. За строчками его стихов встает эпоха.
Огромные наши знамена — красный бархат и шелк,
Огонь и воду и медные трубы каждый из нас прошел.
В семнадцатом (глохни, романтика мира!) мы дрались, как черти, в лоск,
Каждый безусым пошел на фронт, а там бородой оброс.
Свою книгу четыре автора назвали не без намека «Разбег» (1929). Она не оставляла никаких сомнений: в литературу вливается талантливое пополнение. Прокофьев напечатал в «Разбеге» свои уже тогда довольно известные «Песни о Ладоге». В каждой строчке их звучала не наигранная, не вычитанная из книг, а действительная романтика. Стихи пахли Ладогой, свежей рыбой, вереском, несли зримые приметы удивительной и вместе с тем очень реальной жизни «Олонии, Олонии, дальней радости моей».
А. Гитович и А. Прокофьев. 1931
По-своему начинал и Александр Чуркин. Он был ближе к Прокофьеву, чем к двум другим более молодым соавторам книги. Ему по ночам еще снилось, «что пули и сабли свистят», те самые, что когда-то шумели над его головой. Ведь это о себе рассказывал поэт:
Мы ль да партизанили,
Да рубились в лоск:
Александровск заняли.
Взяли порт — Скадовск.
Бухали и бахали,
Гул — не подходи…
Шлемами, папахами
Хоть пруды пруди!
Стихи Гитовича и Лихарева, помещенные в «Разбеге», конечно, не могли волновать читателя яркостью биографий их авторов. Биографии у обоих были самыми заурядными, особенно у Гитовича: школьник, затем студент. Но оказалось, что у партизан Чуркина, красноармейцев Прокофьева, таскавших с собой «Яблочко», как «песенный паек», выросли младшие братья. Они знают и свою цель в жизни, и цену себе:
Мы соль земли, мы вкус земли,
Спрессованы в пласты.
И мы мириться не могли
С позором пресноты,—
