Олег в совершенстве владеет английским, говорит практически без акцента. Когда бывает в составе научных делегаций — выступает в роли переводчика. Сказалось, что он несколько лет брал уроки у одного из лучших преподавателей в городе.

И когда сын сдавал экзамен по иностранному языку в аспирантуру, услышал:

— Изумительно, свыше, чем «пять», но, к сожалению — больше «пятерки» — мы вам поставить не можем.

А онкологом Олег быть не смог. Слишком жалел пациентов. Ведь много безнадежных…. Он до последнего старался им чем-то помочь, успокаивал. Заказывал лекарства в Тольятти, где его все знают.

И говорил близким такого больного:

— Я завтра буду на работе, вы зайдите к маме, она вам отдаст препарат.

А потом больной умрет — и родственники проходят мимо Олега, не здороваются. Будто врач виноват в исходе — не вылечил…

Иногда я слышу, о сыне говорят «У него трудный характер, хмурый вид»… Но это работа трудная — а у Олега все написано на лице. И если он сосредоточен — значит, впереди серьезная операция, мрачен — значит, тяжелый пациент.

Он не оставляет человека до полного излечения. Уже и из хирургии больного выпишут — Олег придет домой, проверит — все ли благополучно. Нередко на свои деньги покупает лекарства. Камфару мою, которую я берегла для себя — ее уже сняли с производства — отнес своим тяжелым больным.

Помню, умирал один пациент. Олег менял ему белье, спускал мочу… У мужчин же это очень сложно, только врач может. А никто не хотел лишний раз подойти.

Я зашла в палату, и вижу — дедушка скончался. А Олег бреет его, мертвого.

Олег спит так мало… Редкую ночь его не зовут в хирургию. Начинаю его ругать:

— Не жалеешь себя, долго не протянешь… Это ж какие силы надо иметь — так работать!

— На себя посмотри, как ты работала… — говорит он.

И я замолкаю.

Из всех врачей — меньше всего живут хирурги.

Я стала очень медлительной. Раньше главврач хотел мне дать две медсестры, потому что я очень быстро со всем справлялась. А сейчас суечусь — суечусь, а в конце дня вижу, что всего-то и успела: сходить в магазин и сварить борщ.

Олег приходит и начинает выговаривать:

— Ты ничего не ешь… уморишь себя… Я не видел сегодня, чтобы ты кушала.

— Как же ты увидишь, если целый день в хирургии…

Сам быстро что-то перекусит: я и спросить ничего не успею — как он уже в дверь убегает.

А мне так хочется поговорить… Была бы дочка — она бы меня слушала…

В Тольятти, в больнице водников, Лидии Николаевне говорили:

— Как Вы много оперируете!

Она только улыбалась — это капля в море по сравнению с Жигулевском.

— У нас был очень строгий контроль по всем параметрам. Старшая операционная сестра ходила с ваткой, смотрела — нет ли где пыли? Стекла были такие прозрачные — будто их нет. Проверяющие контролировали — должным ли образом проводится диспансеризация. И много чего еще учитывали.

Ставились баллы, потом подсчитывался общий итог. И наш кабинет всегда выходил на первое место. Все шестнадцать лет у нас стояло бархатное знамя с вышитым бисером портретом Ленина.

Однажды меня попросили посидеть в военкомате — шла призывная комиссия в Афганистан. В это время приехали наши сотрудники — сказали, что было профсоюзное собрание, и меня выдвинули на присвоение звания заслуженного врача.

У меня задрожали от волнения руки. Осматриваю очередного мальчика, а руки трясутся.

Но на следующем собрании выяснилось, что звание получила не я, а наш главврач. Очевидно тот, кто решал вопрос, посчитал, что мне хватит и медали. Весь коллектив тогда возмутился:

— Мы выдвигали Лидию Николаевну!

А потом был еще один неприятный момент. Тот же главный уволил заведующую поликлиникой. Она прекрасно знала свое дело. Ее выбросили потому, что надо было осуществить перестановку кадров. На место лор-врача взять одну блатную особу. А мне предложили место заведующей.

Я отбивалась, как могла — сказала, что вскоре выхожу на пенсию… И все же ненадолго занять этот пост меня уговорили. Это административная работа — необходимо погружаться во множество конфликтных ситуаций, решать сложные вопросы.

Например, диабетикам давали талоны на гречку, и я объяснялась с больными, которые имели другие диагнозы, но желали получить талон.

— У меня гастрит, я кроме гречки ничего есть не могу, а мне не дают…

Или больная поссорилась с врачом, обвинила его в грубости — и у каждого своя правда. Мне становилось плохо от таких конфликтов. Да еще задел случай…

Когда я сидела на ВКК — поставила себе столик, положила рефлектор… Те, кто приходят продлевать больничный, иногда нуждаются в осмотре лор-врача…

Я уже рассказывала, с каким благоговением мы смотрели на старых докторов. А эта, новоиспеченная… ради которой всех выгнали со своих мест, встала передо мной и пальчиками барабанит:

— Отдайте рефлектор…

А он все эти годы был со мной. Я его отдала как что-то родное.

Когда мне было очень трудно, и я переставала верить в себя — вспоминала слова Гаршиной:

— У меня есть две женщины в жизни, которых я уважаю — летчица Марина Попович и врач Лидия Никифорова. Я всегда думаю, как бы Вы поступили в той ли иной жизненной ситуации. Уверюсь, что именно так — и тогда принимаю решение.

А потом меня уговорили вернуться в Жигулевск. Обещали тихую работу в поликлинике Яблоневого Оврага. Я была рада, что не в стационаре. Там трудно — и ночью вызывают, если экстренные случаи. Например, кровотечения.

Но, в конечном итоге, мне сказали: «Нет, это роскошь для поликлиники — держать там такого врача как Вы. Идите в центральную городскую больницу, сделаем вам достойную зарплату». И я пошла.

Сложных случаев за годы моей практики было много.

Привозили девушек, которые работали на радиозаводе. Личная жизнь не складывается, или отыскивается другая причина, а в гальваническом цехе — чаны с цианистым калием. Девчонки хлебнут, но концентрация низкая… Уксусную эссенцию пили.

Этих бедняжек привозили с шеями, раздутыми едва ли не в два раза. Лицо синее, почки отказывают… Ночью вызовут к такой — и борьба за её жизнь идет до утра.

Дважды определяла случаи тонзиллогенного сепсиса — это очень редкое и тяжелое заболевание. Некоторые лор-врачи не сталкиваются с ним за все годы работы. И обычно, чтобы подтвердить диагноз — собирается консилиум.

Помню, привезли юношу семнадцати лет. У него ангина осложнилась абсцессом, температура поднялась под 40. Он еще боялся идти к врачу, страшился, что начнут резать.

Привезли его уже с кровотечением — не успевал отплевывать кровь. Открыл рот — и мне все стало ясно. Надо вскрывать абсцесс, но хлещет артериальная кровь — аж отслаивает миндалину. И все-таки вскрыли. Вышло очень много гноя. Но как остановить кровотечение? Все лекарства капали, какие возможно, в разрез вложили тампон. Но нет, нет… течет… Мальчик был на грани… Помог фибрин — на станции переливания крови нашелся этот препарат.

У Володи Ряснянского была гноем переполнена пазуха, почти септическое состояние. Началось костное кровотечение. Я оперировала его ночью, и никогда после не говорила юноше, что он мог умереть в эти часы.

А один раз оперировала кисту гайморовой пазухи. Пациентка — милая женщина, главный врач. Операция сложная. Делается разрез от второго до шестого зуба. Отслаиваешь все скальпелем и заворачиваешь на лоб. Видно вход в глазницу, в нос… девочки из медучилища, глядя на это, в обморок падали.

И в гайморовой пазухе я увидела аномалию — там вырос зуб. Красивый голубой зуб, а корни его шли куда-то к глазу. Страшно стало! Вдруг я буду удалять, потяну — и с глазом вместе… Вызвала стоматолога.