А потом, годы спустя, в Астрахани — я его увидела. В морской форме. Я подошла к нему как к родному. Такая встреча была!
Он говорил:
— Мамочка твоя сама виновата, я ей предлагал вас поставить на ноги. Она мне категорически во всем отказала.
* * *
Февраль 43-го… Мороз… Вши… Когда я годы спустя поехала учиться в Астрахань, у меня такое тело было… Там, где вши кусали — глубокие рубцы, все выедено. Эти участки не загорали. Все тело шоколадного цвета, а те места белые. Как в анекдоте про девушку с веснушками: «Вы что, красавица, через сито загорали?»
В бане меня окружали женщины:
— Чем ты больна? Да разве тебе можно мыться вместе со всеми?
Я потом ходила мыться только в номера.
И вот пришли наши. Солдаты варили похлебку, заправленную мукой. Она была белого цвета. Разливали в кружки, кормили… А с нас прямо в похлебку падали вши. Тогда приехали деззстанции на машинах, с душевыми установками. Там было тепло. Нас раздели, выкупали, а вещи прокалили так, что никто не узнавал свою одежду. Она вся стала темно-коричневого цвета и долго пахла жареным. Мне спалили бобриковый воротник у пальто.
Часть населения вывезли за город — туда, где уцелели дома. А потом люди стали возвращаться. Жили в подвалах. Еще строили много бараков, как для скота. Там были нары. Начали проводить электричество. Город оживал.
А бабушка в 1944 году умерла от пневмонии. Был такой холод! А лекарств — никаких. И она погибла. Месяц ровно проболела. Уже ничего не могла есть, даже пить не могла. Тетя Поля ей пыталась влить воду, а она отворачивала голову…
Все было разрушено — никаких учебных заведений. Потом на окраине города открыли одну школу. Кое-как отремонтировали здание, окна закрыли фанерой. В классе сидишь — замерзаешь. Писали перьями, макая их в разведенную краску — на обрывках бумаги, на газетах…
В то время моя любимая тема была — героини войны, летчицы. Я хотела быть только летчицей! Позже, в мединституте у нас преподавала знаменитая Саша Хорошилова, из 46-го женского полка ночных бомбардировщиков. Тогда она уже носила фамилию Архангельская.
Для справки:
Саша Хорошилова. Вооруженец, затем штурман, комсорг 46-го гвардейского ночного бомбардировочного авиационного полка 325-й ночной бомбардировочной авиационной дивизии 4-й воздушной армии 2-го Белорусского фронта, гвардии лейтенант.
В Красной Армии с 1941 года. В действующей армии с мая 1942 года.
Участвовала в битве за Кавказ, освобождении Кубани, Крыма и Белоруссии. Дошла до Германии.
Вспоминает Лидия Николаевна:
— У нее уже была семья, дети. Она писала диссертацию.
А в годы войны она удивительным образом умела настраивать летчиц и штурманов на победу. В полк поступало пополнение из других мест. Приходили летчицы, владеющие техникой безупречно. Но — не прошедшие школу Марины Расковой и Саши Хорошиловой. И порой они гибли после первого же вылета. Войдешь в комнату — постели свернуты. Значит — убиты. А те, кого выпестовала Хорошилова — воевали и побеждали.
Саша была уникальным человеком. Я думаю, она владела чем-то вроде гипноза.
В мединституте политэкономию у нас преподавали мужчины. Они читали лекции — молодые, красивые, отутюженные, с носовыми платочками в кармашечках. Мы сидели — и не столько слушали, сколько на них любовались. Рассказывали они корявым языком, и предмет казался неинтересным. Не доходил. Я страшилась, как буду сдавать экзамены.
И вдруг, во втором полугодии, глядим — входит маленькая женщина. В ботинках с цигейковой опушкой, как тогда было модно. Очень маленькая, пуховый платок на плечах — в аудитории холодно. Фамилия Архангельская.
Думаем: «Кошмар. Такие соколы читали, и то не доходило — нудно, трудно. А тут пришла эта курносенькая — смотреть не на что…»
Но когда она заговорила… На потоке пятьсот человек. Или слезы у всех, или сплошной хохот. Вот начинает она рассказывать о хитростях капитализма. И мы все хохочем над тем, как капиталисты распределяют прибавочную стоимость по своим карманам. Саша стоит, ждет, чтобы мы успокоились, и можно было продолжать.
Но когда она начинала говорить о революции и гражданской войне… В каком состоянии была Россия… Я никогда в кино не плакала, а тут навзрыд. И не я одна…
И как первый трактор появился, а за ним бежали мальчишки в одних рубашонках. Крохотные, одни — родители-то в поле. Трактор идет, пыль и в клубах пыли — эти мальчишки бегут… И плачешь, какая истерзанная была Россия.
Политэкономия стала нашим любимым предметом.
Астрахань
После смерти бабушки я осталась с матерью и старшей сестрой. Мучила малярия, весь седьмой класс я проболела. Через день — температура за сорок. То обливаешься потом, то никак не можешь согреться. Сестра наливала в чашку горячую воду, набрасывала на меня все пальто, какие были — ничего не помогало.
Лечил меня папин друг — Александр Лаврентьевич. Человек интеллигентнейший и высокообразованный. Когда я смогла заниматься, он помогал мне по математике и физике. Бывало, не только объяснит пропущенное, но и забежит вперед. Я удивлялась — врач, терапевт, а какое знание точных наук!
К слову — жена все смеялась над его причудами. В Николаевке, где они жили, работала баня. По четным дням — там были женские дни, по нечетным — мужские. А Александр Лаврентьевич путал. Приходил, когда ему было удобно. Разденется, если женский день, так плавки оставит — и идет мыться. Но ему не делали замечаний, ценили очень. Знаете, старые врачи они так к больным относились…
И вот в школе я появилась только к 8 марта. Желто-зеленого цвета после акрихина. Учителя говорили, чтобы я уж и не ходила учиться, отдыхала — все равно пропал год.
Но мама просила: «Пусть хотя бы посидит с подружками».
В нашем классе учились девочки из семей с разным достатком. Родители некоторых были не вполне честны. Например, как рассказывала мама, они подворовывали электроэнергию. Тогда все организации были расположены в подвалах. Они платили «Энергосбыту», но платежи не проходили. Кто из проверяющих станет лазить по этим подвалам, проверять?
Мама была в особенно трудном положении, так как она знала о махинациях. Если бы все раскрылось, она бы, несомненно, пострадала, просто потому, что знала.
Я помню, как дети таких родителей приносили в класс белый хлеб, намазанный маслом, посыпанный сахаром. А у нас хлеба не было вообще — мы брали его за два дня вперед. Дальше продавец уже не хотела отпускать:
— Девочка, приходи к концу дня, когда будем закрывать магазин, — говорила она, — Если останется хлеб — я отпущу. А пока идут люди, надо в первую очередь отоварить их карточки на сегодняшний день.
Какое там масло, какой сахар — пределом мечтаний был хлеб!
…После войны, после этих тяжелых послевоенных лет — я не могу голодать. Я до сих пор сына Олега по утрам спрашиваю:
— Ты покушал? Кофе выпил?
Он говорит:
— Мама, я уже не могу этого слышать…
* * *
Мамин брат, возвращаясь с фронта, заехал в Сталинград. Увидев бедственное положение сестры, перебивающейся с хлеба на воду вместе с дочерьми, он предложил одну из девушек прислать к нему в Астрахань — учиться.
Алиса к тому времени выдержала огромный конкурс в фельдшерско-акушерскую школу. Забегая вперед, скажу, что она ее окончила на «отлично», а после, в числе пяти процентов таких же отличников была зачислена в медицинский институт.
Мама предложила мне с помощью ее знакомого устроиться на завод — лаборанткой. Но за плечами у меня было только семь классов. Такую неквалифицированную работницу могли уволить в любой момент.
Надо было окончить хотя бы техникум. Я решила воспользоваться предложением дяди, и поехать в Астрахань. Этот город война пощадила. Учебные заведения остались целы — можно выбрать, куда поступать.
